Новиков-Прибой

Одним из самых напряжённых и неприятных событий на «Орле» стало неповиновение команды, которая на Пасху отказалась от обеда, приготовленного из непригодной для еды говядины. Назревал самый настоящий бунт. И Рожественский лично прибыл на корабль для усмирения «изменников» и «мерзавцев». Как всегда, в гневе он был страшен, грозился расстрелять «Орёл» всей эскадрой, потрясал кулаками, выкрикивал самые непристойные ругательства и был похож на буйнопомешанного. Восемь матросов были арестованы и отконвоированы на транспорт «Ярославль», который заменял плавучую тюрьму.

Случались на «Орле» и другие события — порой очень трогательные.

Однажды ранним утром старший сигнальщик Зефиров полез в ящик с запасными флагами и обнаружил там малюсенького цыплёнка, который, очевидно, не так давно вылупился: рядом лежала яичная скорлупа. Дело в том, что Зефиров припрятал для себя три десятка яиц, купленных у туземцев. Периодически подкрепляясь, он, очевидно, не заметил, как одно яйцо завалилось за флаги.

Это было совершенно удивительно:

«Новорождённый успел высохнуть и жёлтым пушистым шариком неуверенно стоял на розовых, почти прозрачных ножках. Ослеплённый дневным светом, он жалобно пищал, быть может, призывая свою мать. Зефиров нагнулся над ним и заулыбался от умиления. Потом он осторожно положил цыплёнка на ладонь и понёс его к вахтенному начальнику.

— Вот, ваше благородие, чудо какое.

Лейтенант Павлинов, сдвинув чёрные брови, строго спросил:

— Это что значит?

Но, когда узнал от старшего сигнальщика, в чём дело, сам не мог удержаться от улыбки. Зефирова обступили рулевые и младшие сигнальщики, с удивлением рассматривая его находку. Лейтенант Павлинов сообщил по телефону новость в кают-компанию. Офицеры гурьбой повалили на передний мостик. Сюда же пришли старший офицер Сидоров и сам командир броненосца Юнг. Зефиров, чувствуя себя героем дня, с увлечением рассказывал, каким образом цыплёнок мог вылупиться из яйца. Офицеры удивлялись, по-разному выражали свой восторг:

— Чудесное явление!

— Восхитительно!

— Какое умилительное существо!

Командир Юнг ласково сказал:

— Семья наша на одну душу увеличилась.

Старший офицер Сидоров, расправив седые усы, добродушно добавил:

— Это, Николай Викторович, к счастью.

Даже лейтенант Вредный и мичман Воробейчик, глядя на цыплёнка, растрогались и подобрели.

На мостик началось паломничество команды: поднимались не только строевые матросы, но и машинисты, и кочегары. На небольшой площадке они не могли все поместиться. Вахтенный начальник гнал их обратно, а они умоляли:

— Ваше благородие, цыплёнок, говорят, народился без наседки.

— Нам только разок взглянуть на него».

«Начальство с трудом разогнало команду на работы, — вспоминая об этом эпизоде, пишет Новиков-Прибой. — Но в этот день во всех отделениях корабля разговор шёл только о цыплёнке. Мы не могли забыть о нём. Может быть, он потому так взволновал нас, что был слишком мал и беззащитен среди этого огромного царства железа и мощных механизмов, самодвижущихся мин, башенных и бортовых орудий, тысяч взрывчатых снарядов. Правительство хотело, чтобы мы поддержали на поле брани опозоренную честь Российской империи. Но теперь никто уже об этом не думал, как и о своём безотрадном существовании. Цыплёнок, словно родное и самое любимое детище, заполнил всё наше сознание».

У Зефирова не было времени возиться со своей находкой, и он подарил цыплёнка рулевому Воловскому, которого тот сразу окрестил Сынком и стал о нём неустанно и нежно заботиться: смастерил клетку, кормил кашей, размоченным белым хлебом, крошёным желтком. Каждый матрос, бывая на берегу, считал своим долгом принести Сынку каких-нибудь личинок-червячков. Цыплёнок рос, осваивался на корабле: его часто выпускали погулять по палубе. Команда была горда: у них был не только свой пёс Вторник, но и свой будущий красавец петух. Но однажды случилось несчастье. Сынок, сидя на ручке штурвала, вдруг перелетел на открытый кипящий чайник и свалился в него.

Горевали все. Новиков-Прибой пишет: «Мы стояли долго, мрачные и подавленные, словно потеряли не цыплёнка, а целый корабль с его населением».

И дальше:

«Кто разгадает изломы человеческой души? Нас гнали убивать людей, и сами мы вместе с эскадрой были обречены на неминуемую гибель. Но всё это как будто ожидало не нас, а каких-то иных, незнакомых нам людей. А сейчас мы не могли без мучительной скорби смотреть, как рулевой Воловский стал зашивать мёртвого цыплёнка в парусину, а потом привязывать к его ногам кусок железа, чтобы погрузить за борт нашу недавнюю радость».

3 марта 1905 года эскадра вышла из Носси-Бэ и через Индийский океан направилась к берегам Французского Индокитая. В это время моряки уже знали и о революционных событиях, захлестнувших Россию после Кровавого воскресенья, и о сокрушительном поражении русской армии под Мукденом…

В книге «Цусима — знамение конца русской истории» её автор Борис Галенин утверждает: «Можно смело сказать, что после Мукденского сражения с Японией воевала уже не Российская империя, а только брошенная на произвол судьбы 2-я Тихоокеанская эскадра».

В бухту Камрань (на побережье современного Вьетнама), контролируемую французами, корабли З. П. Рожественского прибыли 31 марта.

В дальнейшем эскадра то стояла в бухте, то выходила за пределы французских территориальных вод, создавая видимость соблюдения международного права; впрочем, французы смотрели на постоянные нарушения сквозь пальцы, и только давление японских дипломатов заставляло их время от времени напоминать о них русскому адмиралу. Так, с 9 по 13 апреля в ответ на просьбу французских властей покинуть их воды боевые корабли эскадры держались в море, а транспорты стояли в бухте. 13 апреля эскадра перешла в бухту Ван-Фонг, где пробыла до 19 апреля. По получении 20 апреля очередного требования французов освободить бухту русские корабли покинули французские территориальные воды, но через сутки, 21 апреля, вновь вернулись туда же.

26 апреля к эскадре З. П. Рожественского, находящейся неподалёку от побережья, присоединился отряд Н. И. Небогатова. По этому поводу читаем у Семёнова:

«Присоединение к эскадре отряда небогатовских „самотопов“ (как их называли люди, на них служившие) уже не подняло новой волны энтузиазма, не дало нового импульса к победе духа над физической усталостью… В моём дневнике подробно описана эта встреча. Торжественно. Почти до слёз. Все радовались, ликовали. Но в чём была основа радости, ликования? „Мы стали сильнее; пойдём, уничтожим дерзкого врага!“ Так, что ли? Нет! Не это! Так, может быть, думали герои, восседавшие на мягких креслах под шпицем адмиралтейства и совершавшие боевые походы между Петербургом и Кронштадтом…

Не то было на эскадре. Нет!.. В 3 ч. дня 26 апреля, когда отряд Небогатова присоединился к нам, все радовались, все поздравляли друг друга, но… не с прибавкой сил, не с укреплением надежды одолеть неприятеля, а с предвидением скорого разрешения томительного ожидания… „Наконец-то!“

Если бы вместо отряда Небогатова появилась в виду нас японская эскадра — возможно, что её встретили бы с не меньшей, если не с большей радостью.

Таково было настроение».

1 мая эскадра покинула берега Индокитая и направилась во Владивосток. По всей вероятности, никакого определённого плана почти неизбежного боя у З. П. Рожественского не было; во всяком случае, ни командиры кораблей, ни даже младший флагман контр-адмирал Н. И. Небогатов ознакомлены с замыслом командующего не были. Практически единственное распоряжение непосредственно по поводу боя касалось действий эскадры при выходе из строя флагманского броненосца: в этом случае адмирала и его штаб должны были снять миноносцы «Бедовый» и «Быстрый» и доставить на другой корабль, а пока командующий не мог управлять эскадрой, её должен был вести первый из уцелевших броненосцев.