Страница 27 из 51
— Разную, но в основном я больше всего люблю клипы, — отвечает ей Наташа. — Но меня не заводит, когда поют какие-то блядские лесбиянки, которые, если их прямо сейчас хоть кто-нибудь не трахнет, просто обоссутся. Мне больше нравится, когда мужики поют. Например, хип-хоп, английские песенки о том, что вокруг террор и мы живем тут как в гетто, вот.
— Я тоже про это люблю, — говорит Анжела. — А какие ты читаешь книжки? — И тут же добавляет: — Или журналы?
Наташа отвечает: ой, долго рассказывать. Да всё понемногу. Программу телепередач. Рекламные щиты. Иногда комиксы. Про приключения опять же. Конан Истребитель. Конан Варвар. Конан один в большом городе. Эту серию я когда-то всю прочитала. Плакаты тоже люблю читать. Анекдоты. Раздел юмора. Программы.
— Класс, — говорит Анжела, — прямо точно как я. А худеть ты любишь?
Тут Наташу типа осеняет, она на минуту впадает в столбняк, а потом вдруг так резко наклоняется над Анжелой, что та перестает мочь нормально дышать и фиолетовые тени с глаз Наташи сыплются ей прямо под веки. Не знаю, что мне теперь делать, чтобы не обидеть Наташу, которая чувствует себя в моем доме свободно, и, может, это она просто хочет с Анжелой пообщаться поближе.
— Кто тебе, бля, платит? — говорит Наташа прямо в рот Анжеле. — Отвечай, сволочь. Ну. Раз-два.
— За что платит? — плаксивым от удивления голосом говорит Анжела, она очень удивлена и хочет типа прояснить ситуацию.
— За информацию, бля, обо мне, — говорит ей прямо в рот Наташа.
— За какую информацию? — шепчет Анжела.
— Я тебя не спрашиваю про информацию, я тебя спрашиваю кто? Слушай, бля, вопросы. Соврешь, убью. Кто тебе платит? Москва?
— Не грохни ее ненароком, о’кей? — спокойно говорю я Наташе.
— А ты, Сильный, иди лучше подрочи, — говорит она мне, встает и идет ко мне с таким выражением, что я делаю шаг назад, потому что боюсь эту суровую и резкую герлу. — Что, Сильный? Может, ты не против, что твоя мурена мне устраивает допрос, я ща повернусь к ней назад, а она уже вытащила фонарик и мне по глазам светит? Мы тут лясы, бля, точим, погода, бля, безоблачная с прояснениями, художественная культура и литература, а она тем временем звонит на мобилу Здиславу Шторму и все передает русской разведке, каждое мое слово плюс еще от себя кое-что добавит, личные, бля, впечатления? А? Кто за этим стоит? Говори. Левый? Варгас?
— Ты знаешь Здислава Шторма? — тут же оживляется Анжела.
— Ясно. То есть вообще-то нет. Но если бы я хотела, я бы знала, — говорит Наташа, а потом ко мне: — Ты ей не говорил, Сильный?
— Типа что я ей не говорил? — спрашиваю я, потому что теряю нить разговора.
— Ну, что она даст Шторму, а прайс поделим на троих? — говорит Наташа.
— Нет, не говорил, — отвечаю я в полном согласовании с правдой.
— О’кей, раз ты не говорил, придется мне, — радуется Наташа и забывает про всю эту заморочку с разведкой. — Ну, значит, слушай. Есть такая идея. Это типа мы с Сильным придумали. Идея супер, поэтому слушай внимательно, а лучше записывай. Если, конечно, хочешь, чтоб тебя выбрали мисс на городском празднике День Без Русских, иначе ты себе даже булку без ничего с гриля не купишь. Я, вообще-то, тоже останусь ни с чем, а несчастье сближает. Короче, план такой. За те бабки, что у тебя в сумочке, мы берем тачку и заваливаемся к Шторму. Не дергайся, все ништяк, вдруг хватит, то есть на полдороги точно хватит, а потом договоримся как-нибудь. Адрес есть на ручке, которая у тебя в сумочке. Значит, заваливаемся мы к нему и начинаем базар. Что мы типа из общества экологической пропаганды животных и типа нам нужны бабки на охрану польских животных от русской заразы и полной ликвидации. У нас с собой разные бумаги, печати, папки. Тогда он говорит, что не даст, что тонет в долгах, бизнес прогорает, регресс, безработица, «Газета выборча». Тогда я выйду. Скажу ему, что хочу писать или что меня тошнит, неважно, вариантов тут завались, например, у меня вдруг месячные начались или что-нибудь в том же духе, и если я сейчас же не выйду, то он свое кресло вовек не отчистит. И тут вступаешь ты со своим сольным номером. Изящно наклоняешься, высовываешь язык. Читаешь ему стихотворение о животных. Не обязательно сильно романтическое, можно обыкновенное, важно, чтоб наизусть. Тогда он тебя раздевает и трахает. И все. Бабки у нас в кармане.
Анжела глядит на Наташу с нескрываемым восхищением, восторгом. Откуда ты знаешь об обществе экологической пропаганды? — спрашивает Анжела мечтательно, и видно, что ее растрогало до глубины души.
Наташа даже глазом не моргнула, откуда она знает, хотя мы оба знаем, откуда она знает.
— Читала в рекламе или в каком-то кроссворде, уже не помню, короче, неважно.
— Ой, правда? Мир так тесен. Не хочу хвастаться, но я председатель этого общества, — восторженно говорит Анжела. — Мы боремся за эмансипацию и освобождение животных, за их права, чтобы они могли о своих проблемах говорить собственным голосом.
— Ну, значит, нет проблем, — говорит довольная Наташа. — Но ты стишок хоть какой-нибудь знаешь? Необязательно про животных, лишь бы в рифму.
— Конечно, — улыбается Анжела, и ее зубы, растущие редко и как-то беспорядочно, как надгробные камни на кладбище, сияют блеском трупного счастья. — Я даже могу почитать ему кое-что из своих произведений.
Тут она типа совсем оживилась, встает, вытирает с губ и платья белый налет и осадок и говорит:
— Например, это. Роберту. Ну, на самом деле в начале три звездочки, но подразумевается Роберт. Ну, вы понимаете. Посвящается Роберту, это очень личное, но он этого уже никогда не прочтет.
И тут она начинает говорить курсивом. Очень много слов, я не в состоянии охватить их все вниманием, понять, есть в них рифма и смысл или нет. А она говорит нам вот что, переводя взгляд попеременно то на меня, то на Наташу: эпитафия пропащему человеку. Твои бессильные руки молчат в карманах. / Если хочешь знать, / нас никогда не было. / Если хочешь знать, / нас и сейчас нет. / Громко звучит минута молчания. / Она звучит в нашу честь. / И даже когда мы любовью заняты, / мы делаем это порознь. / Ибо ты себялюб, / и лишь себя самого ты умеешь любить.
— Здорово, — говорит Наташа и одобрительно кивает головой, а меня пихает в бок, чтобы я от своего имени тоже похвалил. — Ну ты ему и написала, да ведь он же просто голубой, импотент вонючий. Будь у меня такой талант, я бы точно так написала, точь-в-точь как твой стих, идентично. Только посвятила бы его Лёлику. И подписала бы по-другому: Блокус Наташа. Я ненавижу тебя, отстойный извращенец, я никогда не буду с тобой. Но вернемся к делу. Теперь давай какую-нибудь херню о животных, и в путь.
— О животных? — мрачно задумывается Анжела. — О животных у меня ничего нет, разве что о слипшемся колтуне крыльев, это очень грустное стихотворение, но с натяжкой его можно отнести к категории птицы. Из-за этих слипшихся крыльев, но оно очень грустное.
Мы с Наташей переглядываемся, как комиссия конкурса о животных. Ты как думаешь, Сильный? — говорит она. Я думаю только о том, чтобы они наконец свалили, потому что я хочу жрать, а эти две дуры сидят тут и беседуют о литературе. Так ведь я же им не скажу, что на самом деле думаю. Никак я не думаю, — признаюсь я и встаю. — На мой вкус сойдет, особенно если подчеркнуть, что посвящается Роберту. Это Шторма вконец смягчит в вопросе экологии, потому что это же его сын.
— О’кей, значит, пошли, — говорит Наташа и хватает Анжелину сумочку.
— Куда? — спрашивает вдруг Анжела с испугом, таращась на свою сумочку и черное в белые крапинки платье. Видно, что Наташа сдерживается из последних сил.
— В зоопарк на антиполитический митинг, сечешь? Отдайте животных назад. Оставьте в покое наших зубров. Освободите смотрителей.
Потом она хватает Анжелу за руку и тащит к дверям. Я шлепаю за ними, потому что мне хочется писать. Стоп, — поворачивается ко мне Наташа, — а ты куда собрался? Я стою и не знаю, что мне ей на это ответить, типа что, уже и пописать нельзя?