Страница 26 из 49
Все, пора кончать с привидением, прочь простыню. Что же выбрать? Мамину, со сборочками, юбку из батика и цветной топик? Или то, что дала Ивонна: бордовый топик и леггинсы? Ладно, да будет юбка. Напялив ее, ощущаю себя нелепым манекеном, вещью, куклой в крохотном домике. Вот и хорошо, буду их куклой, а все мои страхи пусть останутся внутри моего деревянного тельца, как в сейфе.
Побалдев под душем, захожу в гостиную. Пи Джей нетерпеливо рыщет взад и вперед. Он тоже приоделся. Вырядился в чистые (точь-в-точь такие же!) джинсы, желтую рубашку и свои ковбойские башмаки. Увидев, что я не в простыне, изо всех сил старается сдержать улыбку и вдруг не хмыкнуть от удовольствия. По-моему, он даже хочет… готов встать на колени и поцеловать край моей юбки, бедненький.
Ч-черт! Как неохота уезжать! Сейчас все будут глазеть, как в театре. Я почему-то начинаю суетиться, меня слегка подташнивает, короче, психую. Пи Джей приносит мне воды, я пью стоя, даже не сажусь. Нервничаю ужасно. Тоже начинаю метаться по гостиной. О-о г-господи!
— А можем мы не ехать на ферму? Ну, пожалуйста…
— Нет, не можем.
Вот вредина. Так и знала, что скажет «нет». Какая довольная у него физиономия. Но почему? Почему я должна соглашаться на этот гнусный, никому не нужный спектакль? От злости пинаю ногой кушетку.
— Противно! По-вашему, это — демократия? Совсем со мной не считаетесь…
Он медленно проводит языком по нижней губе.
— Можешь ты прямо, без всяких фокусов, сказать: чего ты так боишься?
В том-то и дело, что не могу. И не хочу, чтобы он на меня давил.
— Нет.
— Ладно, нет так нет.
Тоска-а-а… Беру прядь волос и обертываю ими нос, нюхаю. Пи Джей — в который уже раз — вытирает платком лицо.
— Когда они должны приехать?
— Я уже сказал: в половине восьмого.
— А сейчас сколько?
— Без двадцати.
Как же мне фигово! Сесть, что ли? Неохота тащиться в спальню, не хочу оставаться с собой наедине. Сажусь, хлопаю себя по икре, смотрю на свою ступню: носок ее крутится и крутится, помимо моей воли. Мы оба молчим, безнадежно молчим. Уже даже собираюсь уйти, но вдруг у меня вырывается:
— Интересно, а как обычно себя ведут другие люди?
Он пожимает плечами:
— Смотря какие, все разные.
Я и сама знаю, что разные… Я гляжу на него какое-то время, потом опускаю глаза. Какой смысл финтить? Я тяжко вздыхаю.
— В принципе да. Но я имею в виду тех, кто… с кем вы вот так же разговариваете.
— Я готов ответить. Интересно только, чем это тебе поможет?
Я до боли прикусываю губу. Чем-чем… а тем — узнаю хоть, как мне самой себя вести.
— Ну что ж. Как правило, после трех дней занятий мои подопечные ведут себя со мной примерно так же, как вели бы со всеми остальными, из «внешнего мира». Те же установки, тот же подход.
Он был прав… толку действительно никакого. Почему-то хочется плакать, но я сдерживаюсь, потому что слезы тоже штука бесполезная.
Он вдруг пытливо смотрит на меня, ну просто пронзает взглядом. Машинально щупаю пуговицы на груди, украдкой провожу по ним пальцем. Нет, он просто смотрит, не на грудь. Сидит, чуть наклонившись, широко расставив ступни. Снаружи еще светло, но в доме — темень.
— А мы не могли бы поговорить на улице?
— Это слишком утомительно.
— А здесь слишком темно.
— Включи свет.
Я встаю, медленно пересекаю комнату, чувствуя на себе его взгляд. С трудом нащупываю выключатель, я вся напряжена, это похоже на изощренную пытку. Мог бы и сам включить, не заставлять меня перед ним расхаживать, как на подиуме.
Ламп тут всего две: одна над раковиной, другая над столиком. В результате — свет падает только на макушку Пи Джея, лицо его затемнено. Еле-еле плетусь назад — боюсь споткнуться, а все из-за того, что он за мной наблюдает. Сажусь и беру стакан с водой.
— Насколько хорошо ты себя знаешь, Рут?
Хо-хо, как рука-то трясется, с опаской ставлю стакан на стол…
— Без всяких рассуждений, просто ответь, — говорит он.
— Но я не хочу без рассуждений.
— О, я вижу, ты делаешь успехи. — Он хохочет.
— Я знаю себя, но недостаточно хорошо, — говорю я.
Тут он буквально заходится от смеха, даже хлопает себя по ляжкам. А в промежутке между стонами и «ха-ха-ха» спрашивает, как, на мой взгляд, вела себя я.
Я притворно зеваю, но на самом деле разговор начинает меня увлекать.
— Вам виднее, сами мне и скажите.
В ответ он резко откидывается назад: «ни за что», читаю я в его глазах.
Ну и ладно, могу и сама ответить…
— Вредной была и… мнительной.
— Чересчур мнительной. Сплошные подозрения.
— Ладно, проехали. Отьеб… отстаньте от меня.
— Много сквернословишь.
— Ну да, бывает.
— И частенько. Слишком часто. Итак, эта твоя подозрительность… в чем тут дело, а? Нежелание подчиняться, сопротивление, это естественно. Или тебя смущало что-то еще?
Я не понимаю, что он имеет в виду, поэтому напускаю тумана:
— Ну, не знаю. Наверное, мерещились какие-то слабости…
— Угху, — он тычет в меня пальцем, — в других?
— Не только в других.
— Это правильно, — говорит он. — Чужой дом невозможно переделать по своему вкусу.
Дом… я тут же представила, как я все тут переставляю, переделываю. В этом огромном кукольном домике. Вот было бы здорово. Явственно вижу, как хватаю своей ручищей злого карлика Пи Джея и зашвыриваю его на верхушку дерева, чтобы понял, кого ему нужно слушаться. И еще классная сценка: пальцы мои стягивают с него трусы, и я хлещу по маленькой заднице спичками. Пусть плачет, пусть заливается, а я, так и быть, дам ему пачку бумажных носовых платочков.
— А у Баба тоже есть слабости?
Я издаю недовольный стон, мне сейчас все по фигу, я все еще в кукольном домике.
— Ну да, естественно. Он же Просветленный, значит, виноват во всех грехах, ах он мошенник!
— «Ху-у-уммм»… — облизнув губы, он долго гудит эту мантру, уткнувшись в свой желтенький воротник. Издевается. Дескать, слава «Просветленному мошеннику»…
— Простите, — зачем-то говорю я.
— «Простите»? Да ты попала в самую точку. Они и есть мошенники. И дурят прежде всего самих себя. Куда приятней податься в святые, чем корячиться на пыльной фабрике. Почему бы не рискнуть? Почему не придумать себе что-нибудь большое и чистое? Надоело Чидаатме ходить с мозолями, и его — осенило.
— Как это — осенило?
— Очень просто. Решил объявить себя святым, постепенно вжился в роль Божьего человека… тут главное — хорошо все просчитать…
— Хватит. Заткнитесь. Думаю, все не так уж просто, кто бы ему поверил, если бы это была обыкновенная ху… гм… лажа?
— Как кто? Ну, вот ты, например. Как все происходило? Ты заранее внушила себе, что у тебя есть некое особое предназначение, что тебе необходимо посетить тех, кто сподобился благодати и стал святым при жизни или святой. Тебе захотелось увидеть их воочию, послушать проповеди. И когда они там в ашраме вцепились в тебя, ты тут же уверовала. Лиха беда начало. Ты возжаждала принести себя в жертву, это не ново. Люди любят жертвовать своими душами. Вау, я совсем уже не я, вау, как мне теперь легко, ОНА забрала все мои тяготы, ОНА, божественная, знает, что и как. Теперь мне нужно только сесть вот здесь или здесь и предаться медитированию, вот под тем хорошеньким деревцем.[54] Ура!
— Ур-ра! — Я вскакиваю и, задрав юбку, показываю ему задницу. Он сует себе в рот два пальца — будто его тошнит, потом подставляет ладони под невидимую блевотину и швыряет ее в меня. Гадина. Это я о себе. Ведь даже не попыталась поймать, позволила себя забрызгать, но я тут вроде и ни при чем, снимаю с себя ответственность. И я вдруг понимаю: это же намек на то, что меня, дуру, просто заманили в ашрам, хотели меня поиметь. Но с какой стати я должна ему верить, а где доказательства? А у него сейчас неплохое лицо, твердое, даже решительное. О, черт, ну не то чтобы не верю, просто мне все равно. Господи, куда это он? Вдруг утопывает в свою комнату.
54
Намек на миф об основателе буддизма, принце Гаутаме (IV в.). Он шесть лет был аскетом, надеясь постичь причины и смысл человеческого страдания. И лишь в момент медитации под деревом «бодхи» его посетило «великое просветление», с того момента он и стал Буддой (санскр., пали), что означает «просветленный».