Страница 4 из 34
Долго они обсуждали свое положение. Долго не могли заснуть, каждый думал о своем. С волнением ожидая завтрашнего дня, неуверенные в себе, Агнивцев и Шаляпин пытались скрыть свое волнение за веселыми историями, которые они стали вспоминать из своей жизни и жизни знакомых.
На следующий день рано утром Федор побежал на Большую Дмитровку, где помещалась контора императорских театров. Дальше приемной его не пропустили сторожа, важно сидевшие в приемной. Орлы на позументах, роскошные бороды, величавость в походке — все свидетельствовало о незаменимости этих особ.
Видя растерянность молодого провинциала, один из них, вероятно главный, подошел к нему и спросил, что ему нужно.
Шаляпин подал давно приготовленное письмо Усатова господину Пчельникову:
— Мне нужно повидать господина директора…
Сторож, лениво повертев письмо в толстых руках, важно стал расспрашивать оробевшего Шаляпина: ему и в голову не приходило, что придется отчитываться перед сторожем.
— Это от какого Усатова? Кто он таков?
— Неужто вы не слышали знаменитого артиста императорских театров Дмитрия Андреевича Усатова? Почти десять лет он пел в Большом театре главные роли во всех теноровых партиях…
— Ну ладно… Подождите!
Шаляпин присел на скамью и стал ждать. Мимо пробегали какие-то суетливые чиновники с бумагами в руках и перьями за ушами. То и дело хлопала наружная дверь. Приходили такие же суетливые чиновники, поднимали крышку скамьи, доставали из глубины ящика сапожные тряпки, торопливо обмахивали свои и без того блестевшие сапоги или ботинки и важно проходили туда, куда понес письмо сторож.
Сторож давно уже вернулся и словно застыл на своем месте.
«Ох и скучно же ему, должно быть», — раздраженно думал Федор.
Часа через два Шаляпин встал, подошел к сторожу и напомнил ему о себе. Тот поглядел на него, как будто видел в первый раз. Шаляпин едва сдержал себя, понимая, что сейчас многое зависит от этого непробиваемого человека. После длительных переговоров сторож, наконец, согласился еще раз сходить к господину Пчельникову.
Через полчаса, увидев сторожа, Шаляпин неторопливо шагнул к нему.
— Господин Пчельников принять вас не может, — внушительно заявил сторож. — Они велели мне сказать вам, что теперь, летом, все казенные театры закрыты.
Ожидание на лице Шаляпина сменилось разочарованием. Он надеялся на рекомендации Усатова. Что-то, видно, напутал сторож, не тому передал его письмо. Но может, более успешным будет его разговор с дирижерами Альтани и Авраменко, к которым у него тоже были письма Усатова? Рано отчаиваться…
Шаляпин сел на извозчика и вмиг домчался до Курского вокзала: в конторе ему сказали, что Альтани и Авраменко живут сейчас на даче, и он незамедлительно отправился к ним.
Альтани и Авраменко приняли его любезно, прочитали письма Усатова, которого помнили и чтили как превосходного артиста, порасспрашивали, каков он сейчас, чем занимается, но ничем порадовать не смогли.
— Молодой человек, — плохо выговаривая русские слова, сказал Альтани, — чем мы можем вам помочь? Сезон закончен. Голоса пробуют у нас, в казенных театрах, Великим постом. А сейчас все разъехались на летние вакации или на гастроли. Мы тоже скоро уезжаем на гастроли. Приходите через годик, мы послушаем вас. Дмитрий Андреевич столько лестного говорит о вас, о вашем голосе. А внешние данные мы и сами видим.
Шаляпину ничего не оставалось делать, как откланяться, поблагодарив за любезный прием.
Что ж делать-то? Снова наниматься в какую-нибудь случайную гастрольную труппу и гнать по спектаклю в день? Снова готовить партии в спешке, без серьезных репетиций? Ах, как нескладно все начинается… Только забрезжила новая радостная жизнь — и вот опять горькие разочарования; даже письма Усатова не помогли, вновь он предоставлен самому себе, как и пять лет тому назад. Как будто и не было успешных выступлений в Тифлисской опере.
Что делать? Он так надеялся на письмо своего учителя… Надеялся на хороший прием… И уж на самого-то себя прежде всего надеялся… А теперь что, идти в трактир, пристанище всех «перелетных птиц» — российских актеров? Рассказывали, что есть в Москве такой трактир, куда собираются все эти «перелетные птицы» и ждут, когда кто-нибудь из антрепренеров предложит им ангажемент… А где этот артистический трактир?.. Нужно искать. Рассказывали, что там же, за рюмочкой, подписывались и контракты. Но ведь в таких условиях недолго попасть в кабалу к какому-нибудь антрепренеру. Какой договор не подпишешь в этих условиях!.. Вот такие жуткие обстоятельства… Страшные времена наступают. Но ничего, как-нибудь выпутаемся…
Так размышлял Шаляпин, когда вернулся в меблирашки, где ждал его Павлуша Агнивцев.
Павел сразу все понял, как только увидел Федора.
— Ну что, не приняли?
— Даже слушать не стали… Сезон закончен, сказали, приходите Великим постом. Снова будет свободное прослушивание всех желающих.
— А я, ты знаешь, случайно набрел на объявление. Иду по Тверской и на углу Георгиевского переулка вижу рекламу: «Первое театральное агентство для России и заграницы». Я зашел туда, расспросил. Оказывается, тут же прослушивают и определяют, подходишь ты или нет для их целей.
— Ты уже прослушивался?
— Да нет, конечно. Я ж ничего не взял с собой. А нужны афиши, фотографии… Если писали о тебе, то и вырезки из газет, журналов… Словом, все, что у тебя есть. И обещают непременно подобрать театр…
— Завтра и пойдем.
Так они и сделали. Собрав все афиши, фотографии, вырезки из газет, которые он бережно хранил на дне чемодана, Шаляпин вместе с неизменным Павлушей отправился в театральное агентство.
Глава третья
Счастливый случай
В большом фойе, куда вошли Шаляпин и Агнивцев, стоял плотный табачный дым, курили и дамы, вызывающе одетые… Выкрики, смех, беспрерывный говор — вся эта обстановка чем-то напоминала восточный базар: сотни людей расхаживали, как будто предлагали что-то купить, расхаживали гордо и независимо. Нечем было дышать от табачного дыма. Да и протиснуться в кабинет к самой мадам Рассохиной было трудно… Пока они пробирались к кабинету, с удивлением смотрели на героев-любовников, одетых в какие-то оригинальные цветные плюшевые пиджаки. Манерно несли они свои напудренные красивые лица. А пестрые, кричащие костюмы дам тоже обращали на себя внимание. Знавшие лучшие времена актеры доставали дорогие портсигары с золотой монограммой — бенефисный подарок — и начинали свои бесконечные рассказы об успехах. Торопливо проходили комические и драматические старухи; величаво несли свои прекрасные фигуры героини; старались и здесь подчеркнуть свое амплуа инженю, смеялись, заливались серебристым смехом… Комики рассказывали циничные анекдоты, резонеры — что-нибудь полезное, положительное.
— Вот, Павлуша, негде яблоку упасть, сколько же нас, таких вот бедолаг, по Руси… И каждый мнит себя гением… Сесть негде…
Шаляпин растерялся… С тоской посмотрел он по сторонам… Как на театральном рынке… Бери кого хочешь и за сколько хочешь. Даже такие, как Собольщиков-Самарин, здесь.
А отовсюду слышались актерские голоса:
— Как я играл! После третьего акта шестнадцать вызовов!
— Меня студенты на руках вынесли! Видел портсигар? Вот, на второй бенефис получил.
— Этот браслет от губернатора, а брошь с бриллиантами от публики — по подписке.
— Понимаешь, заканчиваю сцену, и в публике восемь истерик — вот так прохватил!
«Откуда ты знаешь, что восемь-то, может, двадцать, когда успел подсчитать?.. — Шаляпин злился на это безумное хвастовство… — И вот будет весь день рассказывать об овациях, бенефисах, подношениях, а через две недели заложит свой портсигар в ломбард, сойдет лоск, и будет согласен на любой ангажемент и на любые условия антрепренера… Надо ведь платить за номер, надо питаться… Такая судьба и нам предстоит…»
Наконец Шаляпин и Агнивцев пробились к кабинету Елизаветы Николаевны Рассохиной.