Страница 2 из 34
В. Петелин ограничил хронологические рамки своей документальной повести едва ли не самым значительным периодом жизни и творчества великого сына русского народа. Думаю, что такое ограничение вполне оправдано тем значением, какое имел этот период в сложном процессе становления Шаляпина как гениального мастера отечественной культуры, с которой, несмотря на трагические годы эмиграции, он никогда не терял кровной связи, делающей память о нем драгоценной.
Игорь Бэлза, доктор искусствоведения
1983–1989
Часть первая
Надежды и разочарования
Глава первая
Мечты, мечты…
Наконец-то Федор Шаляпин с легким сердцем сел в вагон второго класса. После перекладных на пыльных дорогах, по которым он проехал из Тифлиса до Владикавказа, а затем до Ставрополя, в вагоне показалось уютно и спокойно. Его не смущало, что вокруг много народу с мешками, чемоданами, детьми. К этому он уже привык за беспокойную гастрольную жизнь. А сейчас, когда полон был новыми мечтами и замыслами, ему все было нипочем: впереди открывалась новая, неизведанная жизнь. Все тревоги и заботы будто остались позади, а рядом с ним — прекрасный товарищ Павлуша Агнивцев, с которым они уже немало соли съели. В кармане — рекомендательные письма Усатова к его московским друзьям, которые еще должны его помнить по совместным выступлениям в оперных театрах. Так что настроение у Федора было преотличным.
Разместив немудреные пожитки по надлежащим местам, Шаляпин и Агнивцев с облегчением растянулись на полках.
— Ну как, Павлуша, доволен вчерашним выступлением? Здорово мы потрясли надзирательшу предложением аккомпанировать нам?
— Да все это ты, черт долговязый… Пристал к ней, она и расплылась от удовольствия…
— А что было делать-то?.. Концерт срывался… А так хотелось распеться перед Москвой. Ох уж и сыграем мы там…
Но долго отдыхать Федор не мог. Энергия неуемного молодого человека с горячим, порывистым характером так и клокотала в нем. Не прошло и часа, как он уже со многими перезнакомился в вагоне. И там, где он оказывался, чаще всего уже звенел радостный смех. А как только смех утихал, раздавался шаляпинский голос; первые же слова Федора обещали слушателям новую забавную историю.
Павел Агнивцев умиротворенно смотрел в окно, вспоминал вчерашней концерт, размышлял о своей судьбе… «Как все неладно складывается в моей жизни… Зачем столько времени потерял на военной службе?.. Если б мне Федькин возраст, его самоуверенность, его талант… А так хочется петь, играть, жить другими интересами, создавать новые характеры и новые миры… Разве можно сравнить независимую жизнь артиста с офицерской службой, полной всяческих мерзостей, подхалимства…»
По дороге в Москву Павел Агнивцев уговорил Шаляпина заехать к своему родственнику в Ставрополь и дать в городе концерт. Родственник оказался офицером расквартированной там части, но и ему не удалось найти им аккомпаниатора. Какой бы он ни давал адрес, всюду сопутствовала неудача: то аккомпаниаторша собиралась рожать, то отказывалась выступать с неизвестными ей артистами, то была совсем дряхлой и уже забывшей, как подходят к роялю. Случайно они узнали, что играет жена околоточного надзирателя. Играла она, как оказалось, чудовищно плохо, и только неунывающий Шаляпин помог ей справиться с аккомпанементом: он сидел рядом и дирижировал ей пальцами.
Павел Агнивцев горестно вздохнул, вспоминая, как он несколько раз «убежал» от аккомпанемента и как ловко Федор перевернул страницу перед надзирательшей, помогая ей «наверстать» мелодию.
«Удивительно бегло читает он ноты… И где так быстро всему научился?.. Ведь ему только двадцать один… Да, кстати, где он?..»
Павел высунулся из купе, озабоченно огляделся по сторонам. Федора нигде не было…
«Он-то пробьется, — снова вернулся к своим раздумьям Павел. — Талантлив… И женщинам нравится… Такой не пропадет».
Павел Агнивцев, обладатель, по словам Шаляпина, «чудесного голоса» и «солидной манеры держаться на людях», уже несколько месяцев внимательно следил за Шаляпиным, бывая вместе с ним у профессора пения Дмитрия Андреевича Усатова, выступая на концертах и в Тифлисской опере, и поражался быстрому росту молодого артиста. «Сколько учеников было у Дмитрия Андреевича? Человек пятнадцать, а выделял-то он лишь Федора. Почему? Может, потому, что был беден и очень отрепан, больше всех нас нуждался в поддержке? Нет, он, пожалуй, первым увидел в нем человека необыкновенного таланта, многое ему позволял, но и бил его нещадно, когда тот лодырничал… Вот ведь и неуклюж, и руки не знает куда девать, а как запоет… Господи, какой необыкновенной красоты у него голос, как хорошо он передает различные оттенки чувств… И столько он уже испытал… А может, он гений…»
Павел Агнивцев неожиданно рассмеялся. Такое предположение Павел тут же отверг: талантлив, конечно, но гений… Нет! Так сравнивал же его Корганов, послушав третий акт «Русалки», со знаменитым Петровым?
А почему так беззаветно возился с ним профессор Усатов? Бесплатно давал уроки, готов был для него сделать все, что в его силах…
Павел вспомнил круглого добродушного Усатова, и лицо его просветлело. Вот настоящий человек, в полном смысле слова — Учитель, с ним можно было обо всем поговорить, вдоволь посмеяться, но уж когда начнет заниматься, тут пощады от него не жди… Строг, внимателен ко всем ошибкам и неточностям… Как благодарен ему Шаляпин, до этого ведь его никто не учил… Дмитрий Андреевич — один из лучших учеников знаменитого Эверарди, повезло Федору, да и всем нам… Ох, Москва, Москва… Что-то ты нам сулишь?..
Смех и шутки в вагоне давно смолкли. Пассажиры разбрелись по своим местам. Кто стелил постель, кто, разложив съестные припасы на крохотных столиках, неторопливо ужинал.
Агнивцев, так и не дождавшись Шаляпина, вновь улегся на свою полку и вскоре заснул.
Потухли свечи. Лишь в одном купе всю ночь горел свет. На стыках рельсов, когда вагон чуть-чуть подбрасывало, свеча вспыхивала ярче, четче освещая сосредоточенные лица четырех мужчин.
В центре купе был сооружен довольно удобный стол из чемоданов, на котором небрежно возвышалась большая куча денег. Несколько золотых монет матово блестели при тусклом освещении.
Шла крупная карточная игра в три туза. Федор проигрывал. От трехсот рублей тифлисского бенефиса осталось несколько червонцев. Крупные капли пота выступили на его лице. Он машинально смахивал их, но через несколько минут пот снова заливал его лицо. Федор все еще не терял надежды отыграться, хотя… А ведь сначала он легко выигрывал! Затем втянулся в игру и не заметил, как червонцы с легкостью птицы стали упархивать в чужие карманы. Потом он смутно стал догадываться, что попал в нехорошую компанию. Игроки, оказывается, только делали вид, что незнакомы между собой. Ему все больше становилось ясно, что его заманили в нечестную игру, но гордость не позволяла сказать об этом. По их ужимкам, по характерным жестам, по отрывочным замечаниям он все больше убеждался, что сидит в кругу шулеров. Но остановиться уже было трудно.
Изредка Шаляпин бросал на своих партнеров свирепые взгляды, надеясь на чудо. Но чуда не произошло: деньги невозвратно уплывали в бездонные карманы аферистов.
— Ну что, господа, не пора ли нам баиньки? — сказал тучный Аркадий Петрович, самый добродушный на вид партнер. — Наш Феденька уже что-то туго соображает… Видно, спать хочет…
— Да нет, господа, я еще в хорошей форме, — добрым голосом возразил Шаляпин, — ко мне как раз идет хорошая карта…
— Пора, пора, Феденька, а то головка болеть будет…
— Давайте последний разок! — почти умоляюще просил Шаляпин.
— Да нет, уж пора кончать, — поддержал Аркадия Петровича все время молчавший партнер, назвавшийся при знакомстве Петром Ивановичем. — И так засиделись, смотри, уж рассветает. Славно мы потрудились.
Последние слова были сказаны со скрытой издевкой. Федор вместе со всеми стал разбирать стол из чемоданов.