Страница 71 из 106
Зачем же ему делать это самому? — презрительно фыркнула жена полковника. — За него работает техника. В стенах дома садовника установлены микрофоны.
Вот оно что! А польза-то есть от такого подслушивания?
Думаю, что есть. Как-то муж говорил об аресте одного доктора, большого друга семьи Бохеньских. Будто бы адрес его конспиративной квартиры, где он скрывался, узнали, подслушав разговоры этих женщин. Муж надеялся выяснить у доктора, где скрывается Тадеуш, но он неожиданно скончался в тюрьме,
Наверно, не выдержал пыток?
Вы думаете, у нас пытают?
Не думаю, а знаю. В немецких тюрьмах повсюду творятся беззакония. Тюрьма полковника Планка не исключение, — сухо сказал Конрад, глядя ей прямо в глаза.
— Почему вы так на меня смотрите? Разве я виновата, что в наших тюрьмах не соблюдают законы?
Лицо Берты вдруг омрачилось. Она вспомнила о первом допросе, когда она чуть не стала жертвой этого странного человека, то любезного и внимательного, то строгого, жестокого, и невольно съежилась, будто ее облили холодной водой. «Нельзя мне спорить с ним, нельзя раздражать его, — подумала она. — Ни на минуту нельзя забывать, что моя жизнь в его руках».
— Виноваты все немцы, потому что терпят такие по рядки. Но бог с ним, с этим несчастным доктором... Лучше расскажите, что вам известно о взаимоотношениях вашего мужа с руководителями абвера? Только прошу помнить о нашем уговоре: вы будете откровенны, а я — справедлив к вам.
Берта хотела было ответить отрицательно, ссылаясь на неосведомленность, но предупреждения Конрада снова подействовали на нее отрезвляюще, и она решила ничего не скрывать. «Ласковый теленок двух маток сосет», - подумала она.
— В «Лисьей норе», как называли резиденцию адмирала Канариса в Берлине, на Тирпитцуфер, семьдесят четыре, к моему мужу всегда относились хорошо, как к одному из самых исполнительных работников абвера. Особым доверием он пользовался у адмирала и, мне кажется, адмиралу отвечал тем же. Поэтому, узнав об отстранении Канариса, он даже решил подать в отставку...
Берта вдруг замолчала. Сначала Кальтенбергу показалось, что она силится припомнить что-то, но, посмотрев в ее глаза, увидел страх и отчаяние.
— Дальше что? — тихо спросил он.
Вместо ответа она схватилась за голову и горько заплакала. «Черт побери! — выругался про себя Конрад. — Опять хочет разыграть истерику. Как только ей не надоест!» Но, взглянув на нее внимательнее, он понял, что на сей раз она не притворялась.
— Да, нет мне спасения, — прошептала она сквозь слезы. — Если вы не убьете, со мной расправится муж или еще страшнее — замучают в гестапо. Лучше уж вы расстреляйте! По крайней мере, умру честно, а не как преступница, выдавшая государственную тайну...
Подлинное горе не может не тронуть отзывчивое сердце. После того как в тридцать третьем году фашистские штурмовики сначала избили мать Конрада, а потом увели в тюрьму и там убили, он стал глубоко презирать мужчин, истязавших женщин. Теперь он сам невольно оказался в роли мучителя. Осознав это, он с другой точки зрения взглянул на драматическую ситуацию, в которой оказалась Берта помимо своей воли, и хотя прекрасно понимал, что она враг, а не друг, но как женщину ему стало ее жаль. Он подошел к ней сзади и положил руки на плечи.
Знаете, фрау Берта, есть еще один выход, — сказал он тихо.
Какой?
Не мучиться из-за этого. Государственная тайна, которую вы собираетесь открыть, является преступной тайной, а раскрытие преступления не может быть бременем для совести...
Но они все равно меня убьют.
Если узнают. Но в том-то и дело, что ни абвер, ни гестапо никогда не узнают о нашем разговоре, если вы сами не расскажете...
Мне страшно, — вздрогнула она. — Но... Да, я рас скажу. Что еще мне остается?
И Берта рассказала следующую историю...
Полковник Планк регулярно вел дневник, который хранил за семью замками. Но от любопытной жены ничего не спрячешь. Берта прочитала дневник мужа, в котором с тщательностью были записаны все встречи и переговоры сначала с адмиралом Канарисом, а потом с полковником Ганзеном. Одна из многочисленных записей в изложении Берты звучала примерно так:
«13 октября 1943 года. Мой шеф (имеется в виду Канарис), несомненно, обладает гениальной способностью предвидеть будущее на основе анализа прошлого и настоящего. Так, например, я еще в прошлом году понял, что он нисколько не верит в нашу победу в этой войне. Теперь он сам ясно дал мне это понять. Когда мы с ним вдвоем выехали на его машине за город, он неожиданно заговорил об истории, вернее, о политике. «Мой друг, — сказал он обычным своим вкрадчивым голосом, — я должен напомнить тебе одну старую истину. Формы правления меняются не так уж редко, еще чаще меняются правители. Но система правления, строй остаются при этом неизменными. Я имею в виду капиталистическую систему, опирающуюся на монополии Крупна, Тиссена, «И. Г. Фарбениндустри», «Сименс» и прочие. Эти монополии определяют политику. После войны наше правительство, отражая интересы монополий, конечно, захочет иметь на своих границах государства, нас поддерживающие. Вот мы и должны уже сейчас позаботиться о том, чтобы во главе этих государств стояли нужные нам люди. Кое-что в этом направлении уже сделано, кое-что делается...
Вы имеете в виду Гейнлейна, Квислинга, Лаваля, Хорти, Тисо? — спросил я.
Нет. В свое время они нам послужили верой и правдой. Но после войны всем им висеть на одной веревке. Нам нужны другие, которые сейчас будут в тени, а в свое время появятся на политической арене. Меня больше всего беспокоит будущее Польши.
Какой Польши? — удивился я. — Вы говорите о генерал-губернаторстве?
— Генерал-губернаторство просуществует только до тех пор, пока туда не вступит Красная Армия. Потом союзники восстановят независимую Польшу. Вот нам и надо позаботиться, чтобы во главе этого государства был преданный нам и в то же время полностью зависимый от нас человек.
— Думаю, вы уже подобрали подходящую кандидатуру, — выразил я надежду.
Перебрал всех возможных кандидатов. Для нас наиболее подходящим был бы генерал Андерс. Он ненавидит Советы не меньше самого правоверного фашиста. Но, отказавшись воевать с нами на Восточном фронте, Андерс потерял авторитет, и после войны поляки едва ли захотят, чтоб он был премьером. Миколайчик тоже не подходит. Он давно продался со всеми потрохами англичанам и американцам, поэтому будет служить только им. В Варшаве скрывается командующий Армией Крайовой Бур-Коморовский. Но этот гнилой либерал и бездарный генерал еще до конца войны наверняка полностью себя скомпрометирует. Есть еще несколько претендентов, но мы уже не успеем обработать их.
Тогда что же нам делать?
Как завещал Вольтер: если нет бога, его следует выдумать. Если нет подходящей кандидатуры на пост будущего диктатора Польши, нам следует самим создать его.
Как? — не понял я.
Подкинем полякам верного человека, как подкидывают ребенка к бездетным супругам. Я подыщу его, а ты выедешь в Польшу и займешься уничтожением всех его потенциальных противников. Операцию мы назовем «Финдлинг». Только запомни: о ней должны знать только два человека — я и ты... Если узнает хотя бы еще один, виновный исчезнет навсегда, — предупредил шеф.
Неужели вы мне не доверяете? — обиделся я.
На свете я доверяю двум существам: моему псу - Зеппелю и тебе. Больше я не верю никому, даже самому себе. Надеюсь, ты оправдаешь мое доверие...
Сравнение с Зеппелем для меня было не особенно лестным, но оправдать доверие шефа я должен в любом случае...»
«5 марта 1944 года. В прошлом месяце фюрер отстранил Канариса от должности начальника абвера и на этот пост назначил полковника Ганзена. Для меня это был такой удар, от которого я не надеялся оправиться. Встал вопрос: как быть с планом операции «Финдлинг»? Продолжать выполнять его или предать забвению? Помчался в Берлин. Прежде всего надо было встретиться с Канарисом, только что принявшим пост начальника управления экономической войны. Он принял меня радушно. Казалось, адмирал нисколько не был опечален происшедшей переменой — шутил, изрекал истины, вел себя как обычно. Я спросил о «Финдлинге».