Страница 33 из 106
Ты далеко? — спросил Зильберман.
Иду к себе в аптеку, — ответила она.
Успеешь. А где ты была?
Ходила, дышала свежим воздухом.
Все одна ходишь! Забываешь, что мы в лесу...
А ты забываешь, что у меня «вальтер», — постучала она по кожаной кобуре пистолета.
— Им только птиц пугать. Если тебе так приспичило погулять, позвала бы меня. Вдвоем все же безопаснее.
Я не из пугливых. Да тебя и не вытащить. Ты всегда занят.
Что это, упрек?
Понимай как хочешь.
Да, я виноват. Хотел давно поговорить с тобой по одному делу, но никак не мог собраться... А теперь... Хочешь еще прогуляться?
— Я устала. Если не возражаешь, давай посидим вон на той лужайке за речкой, — показала Эсфирь.
Они спустились с горки, перешли по кладке через ручеек, прошли немножко лесом и вышли на зеленую лужайку. Эсфирь была тут не раз. На краю лужайки, на невысоком бугорке, у нее даже было любимое место для отдыха. Бугорок был покрыт прошлогодним мягким мхом, сквозь который пробивалась молодая травка.
Не сыро тут? — спросил Зильберман. — Может, посидим на тех пнях?
Нет уж, спасибо! Вся мебель в землянках из пней да колод. Сидим на них целые дни, надоело. А здесь как на перине. Люблю все мягкое.
Все мы любим мягкое, но, к сожалению, жизнь часто стелет нам очень жестко... Я знаю, тебя обидели сегодня...
Не обидели, а обидел. Ведь никто не поддержал Айгашева.
— Эх, милая моя, ты еще плохо знаешь жизнь! В этом мире мы — как затравленные звери.
Кто «мы»? Партизаны?
Нет, евреи. Судьба обходится с нами сурово... Больше двух тысяч лет мы подвергаемся гонениям. Нас трави ли дикими зверями в цирках древнего Рима, жгли на кострах инквизиции в средние века, били и убивали во время еврейских погромов, а теперь вот живыми бросают в печи крематория. Но, несмотря ни на что, евреи всегда выживали. Выживем и теперь. И знаешь почему?
Лев Давыдович мельком глянул на сидящую девушку. В лучах заходящего солнца она показалась ему сказочно красивой. Надо признаться, жизнь в отряде ей явно пошла на пользу. Она заметно поправилась, округлилась, лицо стало румяным, движения плавными. Зильберман задержал взгляд на ее тугой груди, обтянутой солдатской гимнастеркой.
Почему? — переспросила Эсфирь.
Потому что евреи не смешивают свою кровь. Где бы ни находились, они всегда остаются евреями, живут обособленной жизнью, помогают и поддерживают друг друга. Правда, среди нас встречаются отщепенцы, особенно женщины. Они выходят замуж за мужчин другой национальности, но это приводит лишь к деградации.
Эсфирь удивилась. Втайне она мечтала иметь сына, которого будет кормить грудью, растить, воспитывать, но никогда не задумывалась над тем, кто будет его отцом — еврей, поляк или русский. Лишь бы она любила и была любима. Неужели то, что говорит Зильберман, — правда? Неужели природа создала ее для сохранения чистоты крови, а не для любви и счастья? Да и вообще существует ли эта «чистота крови», а если и существует, стоит ли ради нее отказываться от счастья?
Отец нам рассказывал об одном крупном ученом с мировым именем, у которого мать была еврейка, а отец немец. Если смешение крови приводит к деградации, как же объяснить этот случай?
Очень просто: твой ученый потерян для еврейского народа.
А мне кажется, наоборот: он возвысил еврейский народ. Ведь такого знаменитого человека родила еврейка. И мы можем гордиться этим.
Ты меня не понимаешь, — начал раздражаться Зильберман. — Скажи на милость, как же нам гордиться, если он не еврей?
Американцы, англичане и другие народы гордились бы.
— Американцы — это не нация, а жители Америки. В их жилах течет кровь десятков народов. У нас, у евреев, нет своего государства, поэтому мы не можем быть просто жителями какого-нибудь государства, нам надо быть евреями. Иначе еврейский народ перестанет существовать.
Зильберман подождал, что скажет девушка, но та молчала. Однако он чувствовал, что внутренне она несогласна с ним. А ему хотелось бы, чтоб она не противоречила ему ни в чем. В последнее время он много думал о ней, о ее судьбе. Она нравилась ему. Он хотел удочерить ее, но девушка отказалась. После долгих размышлений Зильберман пришел к выводу, что им надо соединиться иным способом. «Конечно, я старше на девять-десять лет, — думал он. — Но даже талмуд допускает такие браки. Сделаю ей предложение. Вряд ли она откажется. Где ей сейчас найти другого жениха?»
— Послушай, Эсфирь, — начал он. — Силою судеб мы с тобой очутились вдвоем в чужом стане. Это нас ко многому обязывает. Мы должны доверять друг другу, помогать, выручать из беды. Кто знает, что готовит нам день грядущий! Может, мне не суждено дожить до конца войны... Но я не хочу уйти из этого мира, не оставив потомства... Эсфирь, милая! Я тебя уважаю... Ты мне нравишься... Давай поженимся!
Слова эти испугали молодую девушку. Она вскочила как ужаленная.
Нет! — резко ответила она.
Но почему? — с недоумением взглянул он в ее бледное лицо.
В голосе Зильбермана было такое разочарование, такая горечь, что девушке стало жалко его. Она попыталась представить Зильбермана в роли своего мужа, но его тут же заслонил другой образ, образ человека, который спас ее от верной смерти в страшном немецком концлагере. «3денек, я никогда ни на кого не променяю тебя!» — словно клятву, произнесла про себя она.
— Турханов не разрешит, — сказала она первое, что пришло на ум. — Помнишь, что он сказал, когда ты захотел удочерить меня? Ты же мой начальник, а между начальником и подчиненными семейственность не допускается.
— Ты не поняла его. Просто он знал, что искусственно изданные родственные отношения рано или поздно превратятся в иные, более естественные. Поэтому он не принял всерьез мое предложение удочерить тебя. А на наш брак обязательно согласится.
В его стране браки допускаются только между совершеннолетними, а мне еще не исполнилось восемнадцати.
Ты не советская гражданка. Законы Советского Союза на тебя не распространяются. А по талмуду брачный возраст наступает раньше.
Такая назойливость начала злить девушку.
— Я люблю другого... — сказала она.
На это возразить было нечего. Лев Давыдович понял безнадежность своего положения. Он не стал допытываться, кого она любит. Ясно было одно: Эсфирь могла полюбить кого угодно, только не еврея, а этому, по его мнению, не могло быть ни объяснения, ни оправдания. Он поднялся, посмотрел на небо, где уже загорелись первые звезды, вздохнул и, не говоря ни слова, зашагал в сторону лагеря.
Эсфирь хорошо понимала, что с ним происходит, поэтому не стала мешать ему томиться в одиночестве и возвратилась в землянку одна. Там ее поджидала Алина.
— Где ты была? — спросила она, глядя на нее с упреком.
А разве я не могу отлучиться? — спросила Эсфирь. — Если кому понадобилось лекарство, вы могли отпустить без меня.
В том-то и беда, что не могла. Приходил Яничек. Ждал тебя почти четыре часа. Полчаса назад ушел, так и не сказав, за каким лекарством приходил, — иронически улыбаясь, сообщила Вольская.
Куда он ушел? — чуть не заплакала Эсфирь.
Говорил, в город.
Я его догоню! — бросилась девушка к двери; Но Алина удержала ее:
Не догонишь. Кальтенберг увез его на машине...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Турханов принял предложение Адама Краковского о совместных действиях. Это привело к замечательным результатам. Особенно довольны были разведчики и подрывники. До сих пор в польском батальоне не было специальной команды подрывников. С помощью майора Громова такая команда была создана, и через неделю она пустила под откос первый воинский эшелон. О бойцах из взвода Волжанина и говорить не приходится: теперь на наблюдательных постах вдоль железных дорог вместе с советским партизаном всегда дежурил польский жолнеж, что почти свело на нет инциденты с польскими железнодорожниками.
Владимир Александрович, — обратился Адам Краковский к Турханову при очередной встрече, — помнишь, в Испании у вас немецкие коммунисты из Интернациональной бригады создали специальную разведывательную группу. Бойцы, переодевшись в форму гитлеровцев, сражавшихся на стороне франкистов, свободно переходили линию фронта и возвращались с весьма ценными сведениями о противнике. Как ты думаешь, не воспользоваться ли нам этим опытом?