Вечный Тук

Дождь лил как из ведра, порывы ветра швыряли его струи туда-сюда в ночной тьме. Стрелы молний сверкали яркими вспышками, и маленькое здание тюрьмы сотрясалось от грома. Иссохшая земля жадно впитывала влагу. Винни и сама расслабилась, ощутив внезапно страшную усталость.

Но она продолжала ждать. Станет ли Майлз заколачивать гвозди? Наконец, встав на постели, Винни поднялась на цыпочки, ухватилась за оконную решетку и подтянулась, пытаясь выглянуть. Ливень хлестал ей в лицо, но при следующей вспышке молнии она все-таки глянула вниз. Двор был уже пуст. Но прежде чем успел прогреметь гром, в тот краткий миг, когда ветер и дождь стихли, ей показалось, что вдали, замирая, прозвенела короткая мелодия музыкальной шкатулки.

Глава 25

Первая неделя августа осталась далеко позади. И теперь, хотя до осени было еще несколько недель, уже казалось, что год начал закругляться и колесо опять повернулось, поначалу медленно, но все больше набирая ход в своем вечном, неизменном круговороте. Стоя у забора напротив неприступного дома, Винни уже слышала новые нотки в птичьих голосах. Целые стаи с гомоном взмывали в небо над лесом, затем садились, но лишь для того, чтобы миг спустя взлететь снова. За дорогой зацвел золотарник. А рано увядающий молочай раскрыл свои шершавые стручки, выставив напоказ уйму пушистых головок. И пока Винни разглядывала их, одна из пушинок поднялась под легким дуновением ветерка и тихо поплыла куда-то прочь, а другие выглядывали из коробочки, словно провожая ее взглядом.

Винни уселась на траве, поджав ноги. Прошло две недели с той грозовой ночи — ночи побега Мэй Тук. Мэй так и не нашли. Не осталось никаких следов — ни ее, ни Тука, ни Майлза или Джесса. Винни страшно этому радовалась. Но до чего же она устала! Это были очень-очень трудные две недели.

Сотни раз она возвращалась мысленно к той ночи, вспоминая, как констебль вошел в камеру, едва она успела устроиться на койке; как он опустил ставень окна, чтобы дождь не лил внутрь; как он потом стоял над ней, а она горбилась под одеялом, тяжело дыша и пытаясь выглядеть как можно крупнее; как он ушел наконец и больше не возвращался до самого утра.

Но заснуть Винни так и не посмела: она боялась, что сбросит во сне одеяло и обман обнаружится. Она лежала не смыкая глаз, и сердце ее колотилось как сумасшедшее. Никогда не забыть ей стук дождя о тюремную крышу, влажный запах леса, тьму, укрывшую их; не забыть, как трудно было сдержать кашель. У Винни запершило в горле сразу же, как только она поняла, что кашлять сейчас нельзя, и долгие часы она пыталась с этим справиться. И никогда она не забудет мерный скрип, доносившийся снаружи, — до самого утра она гадала, что бы это могло быть, и лишь по дороге домой увидела, как раскачивается на ветру виселица.

До сих пор ее бросает в дрожь, когда она вспоминает лицо констебля, обнаружившего ее в камере. Вначале она услыхала шум у тюремного крыльца, затем до нее донесся запах свежего кофе. Винни села, застыв ох страха. Отворилась внутренняя дверь, отделявшая, как она только сейчас заметила, служебное помещение от камер, и в луче света появился констебль, несущий поднос с завтраком. Он весело насвистывал. Подойдя к решетке ее камеры, он заглянул внутрь… Свист замер у него на губах — словно бы у него закончился завод. Винни едва не хихикнула, но тут же ей опять стало не до смеха. Лицо констебля побагровело от гнева.

Винни сидела на койке, потупив глаза, не зная, куда деваться от смущения… она чувствовала себя преступницей. Да констебль так и сказал: «Будь она старше, то не вышла бы отсюда так просто… Она преступница! — кричал он. — Соучастница! Она помогла бежать убийце. И это самое настоящее преступление. Но она слишком мала, чтобы понести законную кару. И очень жаль, — добавил констебль, — ибо она этого заслуживает».

Затем он сдал ее под опеку отца и матери. От этих новых слов — «преступница» и «опека» — у Винни кровь в жилах стыла. Вновь и вновь родители спрашивали ее, вначале с возмущением, а затем уже с безнадежным сожалением: почему, ну почему она так поступила? Почему? Ведь она их дочь! Они ей доверяли. Они старались правильно ее воспитывать, учили тому, что хорошо, а что плохо. Они просто не в силах понять!.. И наконец Винни прорыдала в мамино плечо единственную правду, единственное объяснение: Туки были ее друзьями. Она сделала это, потому что… любила их, несмотря ни на что.

По крайней мере это ее семья поняла и тогда уж встала за нее горой. Винни знала, как это нелегко для них, и ей было больно. Ведь они такие гордые, а она их опозорила. И все же такой оборот дела оказался полезным, по крайней мере для Винни. Хотя теперь ей и не разрешали выходить со двора, даже с мамой или бабушкой, соседские дети стали бродить вокруг их дома и заговаривать с ней через забор. Это же надо — вытворить такое! Теперь она стала для них героиней — не то что прежде: слишком аккуратная, слишком чопорная, какая-то даже слишком приличная, чтобы быть настоящим другом.

Винни вздохнула и в задумчивости стала выдергивать траву у ног. Скоро в школу. Не так уж и плохо! И в самом деле, подумала она, воспрянув духом, этот год может оказаться довольно приятным.

Но тут произошли два события. Прежде всего из сорняков появилась жаба — как всегда, усевшись на своем месте у дороги. Она выпрыгнула из-под ковра старых одуванчиковых листьев и приземлилась — плюх! — прямо за забором. Винни сейчас запросто бы до нее дотянулась, просунув руку между прутьев. А затем на дороге показалась большая рыжая собака с высунутым языком. Она приближалась к ним легкими прыжками. Остановившись у забора, собака поглядела на Винни, дружелюбно помахивая хвостом, и вдруг заметила жабу. Глаза ее загорелись, она залилась пронзительным лаем и запрыгала вокруг, едва не касаясь ее носом.

— Нет! — закричала Винни, вскочив на ноги и размахивая руками. — Убирайся, собака! Прекрати! Убирайся… кыш!

Собака замерла, взглянув на дикую пляску Винни, а потом посмотрела на жабу, которая, закрыв глаза, прижалась к грязной земле. Ну, это уж слишком! Снова залаяв, она потянулась к жабе своей длинной лапой.

— Ой! — вскрикнула Винни. — Ой! Не смей! Не трожь мою жабу!

И, даже не успев сообразить, что она делает, изогнулась, просунула руку сквозь прутья, схватила жабу и опустила ее на траву во дворе — от беды подальше.

Внезапно ее охватило отвращение. Собака скулила, тщетно скребла забор, а Винни застыла на месте, уставившись на жабу, снова и снова вытирая руку о юбку. Но затем она вспомнила свои прежние встречи с жабой, и отвращение исчезло. Опустившись на колени, Винни прикоснулась к ее спинке. Кожа была шершавой и в то же время мягкой. И холодной.

Винни встала и поглядела на собаку. Та ждала за забором, склонив голову набок, не спуская с жабы алчного взгляда.

— Это моя жаба, — сказала ей Винни. — Оставь ее в покое.

А затем повернулась и побежала в дом, к себе в комнату, к комоду, где она спрятала бутылочку Джесса — бутылочку с водой из источника. И мигом вернулась назад. Жаба все еще сидела там, где она ее оставила, и собака все так же ждала у забора. Винни вынула пробку из горлышка и, присев, очень медленно и осторожно вылила драгоценную воду на жабу.

Собака наблюдала за ними, а потом, вдруг заскучав, зевнула. Она повернулась и вприпрыжку помчалась по дороге в деревню. Винни подняла жабу и долго держала ее на ладони, уже совсем без отвращения. Жаба, моргая, сидела спокойно, ее влажная от воды спина блестела.

Маленькая бутылочка была теперь пуста. Она валялась на траве у ног Винни. Но если все это правда, то там, в лесу, еще много воды. Там ее гораздо больше. Когда ей исполнится семнадцать… если она решится, там, в лесу, еще много воды. Винни улыбнулась. А потом наклонилась, просунула руку сквозь прутья и отпустила жабу.