Атосса. Император

Никодем, дремавший на шкуре, был разбужен ревом труб, звоном щитов и взрывом десятков тысяч голосов, нараставших с каждым мгновением. Стройные греки, закинув в небо косматые гребни шлемов, потрясали оружием, махали разноцветными тканями. Все были обращены в ту сторону, где из расщелины холмов медленно вытекал сверкающий поток и колыхался яркий, как пламя, балдахин. Остановившись короткое время на возвышении, он грузно поплыл вдоль берега. Столбы синеватого дыма поднялись с кораблей, наполняя Босфор ароматом курений.

В этот день Дарий хотел видеть море.

Его балдахин внесли на большой финикийский корабль, поднявший красные и желтые паруса. Босфору — сыну Понта — приказано было бережно нести триэру царя царей под страхом гнева и кар повелителя вселенной. Царь отплыл в сопровождении множества кораблей.

Там, где высокая скала с белеющим храмом на вершине стережет вход в Босфор, где открывается вечный Понт, он сошел с корабля и поднялся на гору.

Море встало перед ним стеной расплавленного олова. Царь впервые видел Понт. Захваченный его мощью и блеском, он хотел назвать его своим братом, но ощутив равнодушное дыхание, был обижен и обратился к Азуферну с вопросом — достоин ли Понт считаться равным царю? Ответ Азуферна потонул в возмущенных возгласах придворных:

— Ничто не может быть равным тебе, владыка. Даже океан. Море твой раб — такой же, как мы. Не милостивого слова, но бича достойно оно.

Царю подвинули высокое кресло из слоновой кости и хором умоляли не стоять перед Понтом.

Сев на трон, Дарий долго раздумывал — сделать ли Понт сатрапом или оставить в числе подвластных владык? Он уже нашел его скучным и хотел уйти. Тогда взор его, блуждавший по горизонту, обратился под ноги и на скатерти моря заметил пролетавшую белоснежную птицу. Он подался вперед и остался неподвижным. Обольстительная бездна Понта открылась ему в этот миг. Она была подобна то плесени бронзы, то играла переливами перламутра, принимала фиолетовый, почти черный оттенок. В белых точках, вспыхивавших на поверхности, царь угадывал бакланов и альбатросов, взлетавших и вновь садившихся на волны. Самый шум волн долетал, как пение мухи.

Так сидел Дарий, пока солнце не склонилось и море не потемнело.

Свита молчала. Только Азуферн, счастливый недавним вниманием царя, решился заговорить, но при первых же словах Дарий знаком велел сбросить его со скалы.

Распластавшись одеждами, сатрап тихо поплыл в темнеющую лазурь.

Дарий встал, когда солнца не было. Море свинцовой стеной упиралось в бледное небо и царь ощутил его, как дорогу в неизвестное. Подозвав Гистиэя, он указал на горизонт.

— Что там?

— Там мрак и скифы.

Когда он спустился со скалы, горели звезды, черные валы несли шумные вести из неведомых стран.

Взойдя на корабль, царь милостиво принял Понт в число своих слуг, бросив в волны золотую диадему.

VII

Ардис часто бывал на триэре, пил кипрское вино, ел дорогие яства и много болтал. Он описал расположение флота. Впереди, ближе к Понту, поставлены тяжеловесные финикийские пентэры, укрепленные множеством якорей и каменных глыб. Они поставлены так, чтобы своими корпусами защищать остальной флот от вод, идущих с моря. На них много воинов, но они так громоздки, что им нужно не меньше часа, чтобы сняться с якоря. Остальные корабли в состоянии будут развернуться после того, как двинутся передние ряды. Флот заперт между мостом и финикийскими гигантами. Лишь несколько небольших судов могут свободно двигаться по открытой середине пролива.

Никодем, после ухода лидийца, велел поднять все якоря и держаться на одном носовом. Весла, убранные внутрь, снова выдвинули наполовину из окон, а гребцов, отдыхавших в отдельном помещении, приковали к веслам. Их хорошо кормили, давали мясо, рыбу, вино, но они должны были спать, сидя на скамьях, и быть готовыми в любой момент начать работу. Палубной прислуге роздали метательное оружие, а на носу и на корме поставили снаряды, выбрасывавшие густые пучки стрел и копий.

Однажды Ардис, едва успев вскочить на палубу, стал, захлебываясь, рассказывать о царской трубе, привезенной на азиатский берег и поставленной у входа на мост. Это — золотое чудовище, тридцати локтей в длину. В ее отверстие в виде разверстой пасти льва проходила колесница, запряженная четверкой. Гладко отполированные недра загорались от малейшего луча темным пламенем. На одном ее боку изображалось взятие царем Вавилона, на другом — убийство Лжесмердиса. Трубил в нее один человек, но звук, вылетавший из львиной пасти, сотрясал горы и повергал на землю людей. Прибытие трубы означало приближение дня переправы войск. О том же свидетельствовало воздвижение на фракийском берегу у входа на мост двух каменных стэлл, изрезанных греческими и ассирийскими письменами с описанием события, в честь которого воздвигнут мост, а также с обозначением имен царя и строителя моста Мандрокла. На мосту, возле перил, поставили высокий постамент для Ариарамна, назначенного следить за переправой. Другой, против него, предназначался для Мандрокла.

И день настал.

Как только вершины фракийских скал вспыхнули красным светом, раздался громоподобный рев царской трубы, отчего рабы в триэрах подняли плач, а ионийские кони, сорвавшись с привязи, побежали по берегу. Когда кончился ее сокрушительный гром, десять пар белых волов, запряженных в платформу, на которой она стояла, тронулись. На азиатском берегу показались голубые ряды одежд, вышитых золотом. Это шли пятнадцать тысяч бессмертных с блестящими обручами на головах. Они выходили, подобно сверкающей чешуе дракона — за голубыми шли зеленые, за зелеными — розовые. Босфор звенел от ликующих возгласов. Вступая на фракийский берег, бессмертные горстями хватали землю и клали себе за пазуху. После них на мост вступила раззолоченная толпа, а над нею, утопая в сугробах белых опахал, горой вздымался балдахин, покрывавший шестерку коней, запряженных в колесницу. Там, высоко, с копьем в руке сидел царь, но из-за множества знамен и опахал его едва можно было видеть. Рабам, глазевшим в узкие окна триэр, казалось, что по мосту движется храм с суровым божеством внутри. За ним шла колесница с вечным огнем и обоз, заключавший двенадцать тысяч коровьих кож с записанной на них священной Авестой. Потом опять разноцветные ряды бессмертных. Когда потянулись клетки на скрипучих повозках, по Босфору прокатился гул страха и восхищения — за железными прутьями вздымались могучие спины и морды зверей. Ни один царь не возил в поход такого количества львов. Везли бочки с водой из Заба, потому что другой воды персидские цари не пили; амфоры с солью из рудников Аммониума, потому что другой соли они не вкушали; колесницы с царским вооружением, одеждою, утварью и припасами, клетки с птицами и обезьянами. Потом везли живых серн и кабанов для царской кухни, вина, плоды, благовония, масла для натираний. Последними шли повозки с наложницами царя.

Когда мост опустел, на одной из вершин фракийского берега звездой засветился золотой трон Дария. Покатости холма, густо уставленные царедворцами и бессмертными в дорогих одеждах, переливались, как ризы. И когда Дарий сел на свое место, Босфор опять содрогнулся от звука царской трубы. С азиатского берега хлынул поток конницы. Это были лидийцы. Дарий не доверял лидийцам, но любил их конницу. Петушиные гребни шлемов, золото застежек и браслетов, крупные кольца в ушах — делали лидийских всадников самыми нарядными во всем войске. Благоволение Дария к ним было так велико, что он не рассердился, когда они, вопреки приказанию идти шагом по мосту, понеслись во весь опор, наклонив цветистые древки копий. Он ясно слышал гулкую дробь их копыт по кедровому настилу, видел, как Мандрокл в ужасе замахал руками, а Ариарамн потрясал навстречу всадникам обнаженным мечом. Только когда на смену им выступили более сдержанные киликийцы, их удалось остановить и заставить идти шагом. Лишенные возможности блеснуть удалью, они выставляли напоказ отделанное оружие и сбрую, гарцовали, поднимали коней на дыбы, отчего на середине моста возникло замешательство и несколько человек были проколоты копьями.