Страница 33 из 33
Бледный Иданфирс воскликнул:
— Я знаю, что эллины мудры и люблю их за это, но знаю, что они хитры и коварны. Нашу честность и доверчивость объясняют слабостью нашего ума и гордятся, когда обманывают нас. Вот почему я готов каждого эллина увенчать царским венцом за его ум, а потом отрубить голову за неправду.
— Знаешь ли кто я? Я сын Солия и племянник Анахарсиса. Вам ли, эллинам не знать Анахарсиса?
Но Никодем не знал. Тогда Иданфир опять спросил:
— Известно ли тебе, чтобы цари ездили учиться мудрости в чужие страны?
Никодем покачал головой. Воевать и грабить ездили, но за мудростью — никогда. Царь мудр от рождения. Так во всех странах.
— Но у нас были цари, чья мудрость заключалась в том, чтобы не считать себя мудрым от рождения. Таков мой дядя, великий Анахарсис, смиривший царскую гордость и поехавший к вам за море. Он знал нашу любовь к мудрости и хотел привезти ее от вас. Я плачу о нем, когда вспоминаю. Он многое видел в Элладе и многое узнал. Но он стал жертвой вашего коварства — привез в Скифию вместе с разумным и полезным — навязанные вами обычаи и обряды, с помощью которых вы хотели распространить свою власть на наши земли. Отец мой Солий не стерпел измены и пустил в него стрелу… Отец мой тоже был прав. И вот я, Иданфирс — одинаково чту отца и дядю — люблю эллинов и ненавижу их в то же время. Я часто прозреваю в моих думах, что не вечно им возноситься умом над нами. Будет день, когда оскудеют им хитрые и недобрые и приложится он к правдивым и доблестным. И тогда — горе вам! Но ты не печалься. Когда скифский меч блеснет над твоей отчизной, пусть ваши люди выйдут вот с этими вазами на головах, и меч опустится…
Потом они стояли у Вечного Родника. Иданфирс протянул Никодему свою золотую чашу, наполненную чистой, как кристалл, струей, и Никодем пил святую воду в знак готовности служить Иданфирсу, доколе не будет сокрушен Дарий — враг Скифии и Эллады.
IX
Пришло время и Атоссе предстать перед Иданфирсом.
Ее вели с еще большей торжественностью, чем Никодема. Вся Скифия знала о пленной царице. О ней пели песни, складывали сказки и теперь сама степь не вмещала желавших взглянуть на нее.
Скиф привел ее связанную к царской палатке и, как только Иданфирс вышел — разрезал веревки и толкнул так, что Атосса упала в ноги царю. Ошеломленная, она увидела величественное, ласковое лицо Иданфирса, грубый золотой браслет, который надевали ей на правую руку, услышала рев толпы, приветствовавшей ее, как невесту царя. Тогда обернувшись, чтобы найти глазами Адониса, сделала к нему несколько шагов и упала без чувств.
Я — Дарий Ахеменид
I
Совершилось погребение и успокоение в земле семян, созрели коренья и клубни, подземные кладовые грызунов наполнились запасами, обучились летать птенцы и собирались в большие стаи для отлета. Степь, завершая великое дело, клонилась ко сну. Но всю ее от Истра до Танаиса прорезала глубокая морщина заботы и гнева. Каждый высохший стебель шелестел о мести, о воздаянии врагу. Филины по ночам призывали к изгнанию чужеземцев, лисицы лаяли на серебряные знамена и на пышно убранных слонов, а галки составляли заговоры против Дария и громко совещались на заре. Степь желтая, выжженная задыхалась в пыли, в горячем воздухе, варилась в красном вареве закатов и грозно сверкала зарницами по ночам.
Упорный враг продолжал, как железом, проводить суровую борозду по ее лицу. Никто еще не заходил так далеко и не бросал вызова скифским просторам. И кому открывались их глубины, кто умел читать в их тайнах, стало известно, что Дарий осужден и приговорен к гибели. Его предостерегали свежие ветры с Меотиды, ему кричали стаи воронов, следовавших за войском. Еще он гнал перед собой скифов, рассчитывая настигнуть и разбить, но уже вся степь знала, что он гонится за призраком. Безумец преследовал безумца.
Бедствие, горчайшее из всех, что были до сих пор, посетило его. Скифы подожгли степь. Весь день тянуло гарью, слезились глаза, скребло под черепом, а к ночи надвинулся огненный ураган. Когда он, дойдя до персов, разорвался надвое и яркими лентами стал обходить лагерь, перед Дарием открылась черная, непроницаемая бездна.
— Через четыре дня ослы и кони падут, колесницы и грузы будут брошены, а потом войско ляжет костьми, — услышал он чью-то взволнованную речь.
Царь потребовал совета у приближенных. Они молчали. Только двое предложили немедленное отступление. Это походило на удар молотом.
Дарий мог вернуться в Сузы только победителем. Мысль о том, что, растеряв половину войска и ни разу не повстречав врага, он возвратится под брань и проклятия черни, под колкие насмешки знати — душила его больше, чем дым пожарища. Он колебался: отрубить ли безумцам носы, уши, вырезать языки или сделать вид, что не слышал их слов?
Тогда заговорил Агелай.
— Нет, царь, отступать можно было до пожара. Теперь поздно. Степь позади нас выгорит на большем пространстве, чем спереди. Скифы пустили огонь в нашу сторону, но того, что лежит у них на пути, они жечь не станут. Продолжая преследовать их, мы скорее достигнем травы, чем обратившись вспять. Ведь враг находится от нас на расстоянии одного-двух дней пути.
— Клянусь, Агелай, если сегодня ты окажешься прав, милость моя пребудет на тебе вечно!
По совету горбуна, выступили, несмотря на ночь. Конница и верблюды сразу же утонули во мраке. Им велено было идти налегке и как можно скорее достигнуть травы. Чтобы ослов и мулов сделать быстроходными, часть ноши с них переложили на боевые колесницы. Полководцы ворчали. Они боялись попасть в засаду. Но, по мнению грека, скифы были далеко в эту ночь и коварства их можно было не опасаться.
Шли в такой тьме, что нельзя было увидеть собственной руки. Люди падали в овраги и ранили себя собственным оружием. Их оставляли умирать. Был случай, когда две толпы, надвинувшись друг на друга и не будучи в силах разойтись, подняли такой шум, что шедший поблизости отряд персов напал на них, приняв за неприятеля. Битву остановили, но раненых опять не подбирали. К утру персы, усталые, ропщущие, брели нестройной ордой и требовали отдыха. Агелай сказал:
— Пусть падают больные и усталые, пусть повозки и мулы остаются в степи — наше спасение в неустанном движении.
После полудня ропот усилился и начальники с трудом погоняли готовых заснуть на ходу людей. Ариарамн приступил к Агелаю с грубой бранью.
— Сумеешь ли, господин, разбудить через два часа уснувшее войско? — спросил его горбун. К вечеру он согласился на отдых.
Новая ночь наступила страшнее первой. Местность пересекало множество оврагов, дно которых персы устлали своими трупами, сломанными повозками, колесницами и издыхающими животными. В ту ночь кони сильно похудели. Увидев наутро их ввалившиеся потные бока, Агелай велел облегчить их ношу. Их часто останавливали для отдыха, но кони выбивались из сил и под конец стали храпеть.
Царская свита робко, невзначай роняла замечания, клонившиеся к погибели Агелая. Царю донесли, что уже половина его колесниц осталась в степи со сломанными дышлами и разбитыми колесами. Потом он услышал, что войско бредет в беспорядке, бросает щиты и при встрече с врагом не в силах будет сопротивляться. Пришло известие о падеже коней. Прекрасные питомцы Элама оставались лежать с оскаленными зубами на обгорелой земле. Когда царь размышлял над этими слухами — в войске началось смятение. Навстречу двигалась серая пелена пыли.
— Измена! Проклятый грек отдал нас в руки врага! Агелая схватили, заковали и Дарий поставил за спиной у него черного нубийца с мечом, чтобы снести голову, как только скифы приблизятся на полет стрелы. Вожди пытались привести войско в порядок, но оно перемешалось настолько, что сделалось кричащим, толкающимся сбродом, от него ничего нельзя было ожидать, кроме бегства при первом же натиске.
Ариарамн разорвал на себе одежды.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.