Страница 9 из 10
Потом, свою лепту вносили учителя. Может ли преподаватель, скучный, как жеваная бумага, интересно излагать предмет? Да еще предмет, где слова-то нормального не встретишь!
Химия… пепел на мою голову. Нет, когда ставили опыты – все было замечательно. Но потом начиналась валентность… В-а-л-е-н-т-н-о-с-т-ь! Добавьте к этому серую зимнюю бездну за окном, желтое пергаментное свечение люстр в классе, лютый ужас перед вызовом к доске и гибельную тоску от предчувствия, что впереди у тебя годы, ГОДЫ – с лютым ужасом в душе, желтым свечением над головой и валентностью.
Из сонмища учений, которые тотально противоположны жизни обычного школьника, хочу выделить физику. И тоже благодаря в основном преподавателю. Яркий человек! Эстет, физически крепок, любитель крутого кипятка безо всего. На одном из наших уроков получил триста восемьдесят вольт в руку. Выжил. Какое-то время ходил зимой в солнечных зеркальных очках. «Напился, подрался» (версия коллег). «Девушку защищал» (моя версия).
Еще запомнился математик. «Молодой, холостой, незарегистрированный», с красным дипломом «педулища», с губительно плохой дикцией. Сперва на протяжении сорока минут он объяснял тему и только потом спрашивал – понял ли кто-нибудь что-нибудь? Его берегли от разочарований в профессии, но – только от них. Примерно раз пять за урок шум в классе становился критическим. Математик начинал орать пунцовым лицом, вколачивая указку в стол. Один раз, случайно повстречав его на улице, я с удивлением обнаружил, что имею дело с очень красивым, прогрессивным, модно одетым, во всех смыслах интересным человеком. Возможно, еще и потому, что, идя вместе с кем-то, математик совершенно раскованно, горячо, не по-школьному о чем-то говорил своему спутнику, говорил и воодушевленно жестикулировал. Они прошли мимо меня не заметив. Я уловил только общий смысл.
– Понимаешь, меня не хватает… нас самих учили… как они себя ведут!.. но ведь должен же быть какой-то!.. нет, нет, я не выдержу…
Более того, позже, в какой-то другой день, я случайно заметил его на местной дискотеке, и вот там-то наши взгляды встретились. Представьте: он и в самом деле не выдержал, спешно ретировался! Согласно канону того времени, учитель – да еще математики! – не мог оказаться на дискотеке. Ученики увидят! А что скажет родительский комитет?!
Наконец, главная по затраченным нерворесурсам дисциплина – история. Отдельная песня. Воплощенный культ личности – маленький, настоящий. Личность нашей исторички вызывает (и похоже, всегда вызывала) отторжение у школьных работодателей. Возможно, методы ее работы подлежат внимательному анализу лучших специалистов всего мира, но в глазах методологов средней руки, а тем более находящихся в прямой видимости, подобные методы являлись источниками полноценной устойчивой отрыжки. Что уж говорить об еще более средних учениках бесконечно среднего, до умопомрачения обще образовательного заведения!
Основной ее метод состоял из следующих «шагов». Помимо зубрежки соответствующих учебных параграфов, написания контрольных и самостоятельных работ, заданий на дом, факультативных занятий, чтения дополнительной литературы, вопросов и ответов, процесс включал в себя изготовление наглядных пособий, черчение диаграмм и схем, просмотр слайдов и диафильмов, прохождение семинаров, обустройство коллоквиумов, форумы, защиту самопальных «диссертаций», а также добровольное ваяние пластилиновых панно и живописание картин. Мы могли два урока кряду под диктовку, до судорог в правой руке записывать определения особенностей мелкой буржуазии на стадии раннего капитализма в Западной Европе, а потом, на другой паре уроков декламировать это наизусть. И только попробуй запинаться! Классовое чутье безошибочно подсказывало историчке – кто перед ней: обыкновенный тупой мальчик или сын директора продовольственного магазина, хоть и тоже тупой. Последний, как правило, не мог и мечтать о пощаде.
Обычно неравенство не каралось, но преследовалось. Помню, один из нас, появившись в третьем классе с только что подаренными наручными часами, удостоился восхищения друзей и злобной отповеди преподавателя. Ему, похоже, в детстве вместо часов приходилось довольствоваться картофельными очистками. Противно вспомнить…
Что оставалось? Оставалось компенсировать духовный урон мускульно. В младших классах мы элементарно носились на переменах. В одном из детских журналов я вычитал совершенно справедливую вещь: «Урок – это отдых между двумя переменами». А в моем школьном дневнике однажды зафиксировали вызов родителей, который заканчивался фразой: «Все время бегает, роняет мебель».
Боже, как мы носились! Эта легкость, бреющий полет… Ветер возводил ощущение невесомости в крайнюю степень. Возможно, тут вес всему причиной, вес насекомого. Однажды в летний день, перед дождем, дуло настолько сильно, что я умудрился лечь на поток. На самом деле! Еще чуть-чуть, и меня бы унесло.
Позже наше броуновское движение стало более социальным. Мы беспрерывно мутузили друг друга, пинали, щипали, дергали. Всякий раз перед тем, как зайти на урок, приходилось почти ритуально отряхивать темно-синюю форму от следов пыли, которые припечатал тебе добрый твой приятель своими вьетнамскими кедами. Часто использовали подручный материал. Иной раз до крови рубились металлическими линейками. Здоровенный ластик «Архитектор» (в обиходе «Летающая смерть») со всей дури швыряли в общих любимцев. Затем, став еще постарше, пока девочки безотчетно томились, мальчики зачинали мышечную экспансию. Половые гормоны требовали качественно новых условий разрядки. Люди подтягивались, отжимались, не расставались с эспандерами, говорили только об очередных достижениях – кто, как, на чем, сколько подходов, – словно бы речь шла о половых сношениях.
Случались курьезы. Помню, один из нас повис на турнике вниз головой, о чем-то задумался, расслабил ноги и рухнул. Так и приземлился, в недоумении свернув голову набок. Но вроде обошлось.
О смене возрастных вех свидетельствовала и внешняя атрибутика – допустим, с чем мы приходили в школу. Мой первый ранец – именно ранец! – я очень хорошо помню. Толстые лямки, фиолетовый цвет, большой сказочный мухомор, красные же бликующие замочки. Следом пришла эра сумок (реже – портфелей) с ремнем через плечо. Ужасающий заменитель кожи – синий, темно-коричневый, песочный, иногда вдруг красный. Какие-то машины, какие-то мотоциклы, «Ралли», «Автоспорт». Наконец, старшеклассники обзавелись дипломатами – особый шик, одинарный! Двойной, когда с правильной наклейкой на крышке. Идешь, придерживая крышку указательным пальчиком. Даже если замок с кодом имеется. Все равно – указательным пальчиком. Шик!
К слову сказать, тогда мы учились уже в другой школе – абсолютно новой и тоже по-своему шик арной. Последнее обстоятельство подтверждали мраморная отделка, поручни «под золото» в главном холле, законсервированная навечно обсерватория и плавательный бассейн, который еще не успели построить.
В классе шестом нас избавили наконец от мероприятий, возможных исключительно по отношению к гражданам, чье микроскопическое правосознание полностью исключает хотя бы видимость соблюдения человеческих прав. Это и конкурсы чтецов, и натужные сборы металлолома с макулатурой, «линейки» ребят-октябрят с мистически предвосхищаемым духом Оруэлла, а уж про смотры строя и песни вообще лучше говорить отдельно и немедленно выпив.
Кто знает: тлетворное ли воздействие обыденной мерзости, а может – дух бунтующий, временно дремлющий, но спустя годы на стене школы, которую веские основания позволяют мне считать родной, я увидел слово, одно-единственное слово, подводящее черту подо всем вышесказанным на эту тему. Четыре буквы в человеческий рост, разукрашенные семицветием радуги. Грандиозное граффити, с непременно полагающейся в таких случаях орфографической ошибкой, выносящее тонкости за скобки, а какую-то особую истину – пусть и слишком обобщенную – выдвигающее на передний план: весомо, грубо, зримо. Мне трудно согласиться с этим словом, но моя интуиция подсказывает – да… правда… может, не на твоей школе, а на школе вообще… на такой школе, которая была у нас всех, в свое время… Итог, подведенный с использованием языка нынешнего времени: F A C K.