Страница 28 из 32
— Сопрут твое оргстекло. От креста отковыряют и сопрут. А портрет размокнет с первым же дождем.
— Ну и ладно, хоть чуток повисит, и то хорошо. Нарисуешь?
— Что с тобой делать? Все равно ведь не отвяжешься. Давай уголь.
— Это тебе какой надо? — спросил дед уже у печки.
— Сильно жженый. А лучше два.
— Щас, мигом.
Через минуту Стас уже сидел с листом картона и угольком в руках.
— Влево немножко повернись и замри.
— Ага.
Уголек, шурша, начал ползать по неровному бежевому листу, оставляя черные следы, обозначая контуры головы, размечая линии носа и глаз. Брови, скулы, рот, борода, уши. Все быстрее, все увереннее. Нос, глаза, редеющие волосы. Тени — здесь чуть-чуть, там поглубже. Морщины пересекают лоб, разбегаются лучиками от уголков глаз, обостряются вокруг рта. Тут немного растереть, а вот тут пожестче, выдернуть из листа на зрителя, добавить объема. Так. Стас отложил уголек в сторону и достал из кармана огрызок карандаша. Штрих там, штрих здесь. Нос, губы. Глаза. Блики начинают играть в угольном взоре. Лицо оживает. Оно улыбается. Оно обретает душу… Все.
Стас вытянул вперед руку с листом и оценивающе прищурился.
— Ну?.. — спросил дед, двигая одними только губами.
— Вроде готово, — ответил Стас после небольшой паузы.
— Шевелиться можно уже?
— Шевелись.
Дед вскочил со стула, подбежал к гостю, схватил лист и впился глазами в портрет.
— Ох ты! Это ж надо! Ты глянь! Ну… Погодь, — он вернул кусок картона, метнулся в чулан и выскочил оттуда с осколком зеркала. — Дай-ка. Ай-ай! От едрить твою… а!!! Как вылитый же! Вот стервец какой! А говорил: «Давно, давно». Художник!!!
— Нравится?
— Спрашиваешь! Эх! Такую красотищу и к кресту присобачивать жалко. На стенку пока повешу, — дед вертел картонку в руках и качал головой. — Ну, ты подумай… Как живой прямо. Я тебе заплачу, — вдруг заявил он решительно. — Художник даром работать не должен.
— Ты чего, отец, очумел? — запротестовал Стас. — Мне не за картинки платят.
— Это дело ихнее. Кто тебе за что платит — я не знаю. Только любая работа должна быть вознаграждена.
— Если уж так охота заплатить, то считай, что это моя плата за постой.
Дед прищурился, усмехнулся и плеснул самогона в опустевшие стаканы.
— Ну, лады. Давай тогда за искусство.
— Можно и за искусство.
— Ух! Хорошо, — отдышавшись сказал дед и потянулся за капустой. — Так ты это… историю-то свою не дорассказал. Куда устроился после учебы?
— А… В котельную, кочегаром. Уголь кидал в топку с утра до вечера. Пахал как лошадь, но денег нам с матерью все равно не хватало. Пришлось продать свою квартиру в центре Владимира и переехать на окраину, к земле поближе. Там хоть огородиком обзавелись, корову прикупили, кормились кое-как. Да, — Стас закрыл глаза и ненадолго ушел в себя. — Сейчас даже думать о тех временах не хочется. К восьми утра в котельную, там весь день лопатой машешь, домой придешь часам к десяти вечера и на огород. Покопаешься там, сорняки подергаешь — пора траву для коровы косить. На дворе ночь уже, а ты с косой в поле херачишь, а сутра теми же руками опять уголь в топку закидывать. И так каждый день, каждый день…
— Не сладко, — согласился дед. — А в стрелки вольные как судьба привела?
— С чего ты вдруг ре… — начал было «удивляться» Стас, но осекся на полуслове. — Неужели так вот сразу заметно?
— Что я, дите глупое, что ли? Не понимаю? — ответил дед. — Кто же на продажу по три автомата возит? Да еще и в одиночку. Стало быть, если ты не бандит — а на бандита не похож — значит, наемник. А автоматы, как пить дать, с трупов снял. Верно?
— Верно, — признался Стас и застучал пальцами по столу.
— Чего погрустнел-то? Я к вашему брату не в претензии. Как раз таки наоборот. Считаю, что хорошее дело вы делаете. Не без оговорок, конечно, но в целом — хорошее. А паршивые овцы — они в каждом стаде имеются. Я обо всех по кучке подонков не сужу. Ну, спалят какие-то выродки по заказу пару полей, может, даже постреляют кого. Так ведь их сами же селяне и нанимают, кто из страха, кто из зависти. Нанимают, а потом проклинают. Придет банда, уведет скотину — к кому они обратятся? Опять к наемникам. У каждого своя работа. Ну так что, как угораздило-то тебя?
— Да первой же зимой после смерти отца и угораздило. Мать заболела, я один работал. Денег не хватало, естественно. С тыквы на гнилую картошку перебивались. А тут как раз объявилась в окрестных лесах банда. Небольшая, как потом выяснилось, человек восемь. Так вот банда эта взялась прессовать одного скотовода. Дела у того как раз очень даже неплохо шли, двадцать коров держал, овец — голов тридцать, в общем, было что терять мужику. А охраны как таковой не имелось. Четыре помощника на него работали, но те под пули лезть особо-то не стремились. Пришлось скотоводу звать людей с округи, не бесплатно, конечно. Ну и я подрядился. Платил он не слишком-то щедро, но на тот момент двадцать серебряных для меня было пределом мечтаний. Взял я ИЖ отцовский, патронташ пулевых и отправился на ферму. Кроме меня пришли еще трое мужиков местных с такими же берданками и еще трое наемников. Первый раз я тогда с наемниками встретился лицом к лицу, — Стас улыбнулся и поскреб щетину. — О, мне, пацану пятнадцатилетнему, казалось, что это не просто люди, как я, отец или Степаныч — бригадир мой. Нет, одного взгляда достаточно было, чтобы понять — вот они, хозяева жизни! Настоящие мужики! Здоровенные, морды свирепые, все в снарягу дорогущую упакованы с ног до головы, а стволы — это вообще песня. Я раньше такие только на картинках видел! Помню, у одного был «Винторез» — весь приклад в зарубках. Вот ничуть не преувеличиваю, абсолютно весь! Может, конечно, это и понты голимые, но я тогда под большим впечатлением остался. Второй с АЕК рассекал под «семёрку». А третий, — Стас поднял свой АК-103 и ласково провел ладонью по цевью. — Третий вот с этой машинкой не расставался. Понтами не страдал, зарубок не делал, имена баб дернутых на прикладе не вырезал, серьезный мужик был, грамотный. Алексеем его звали. Леха Москва.
— Почему Москва? — спросил дед, внимательно глядя на Стаса.
— Я позже уже слышал, будто Леха бывал как-то в Москве с небольшим отрядом сорвиголов. За каким хреном их туда понесло — вариантов озвучивалось тьма. Одни говорили, что отряд этот искал и даже нашел склады Таманской дивизии. Другие — что фармацевтический завод им был нужен. Находились и такие, кто болтал, будто Леху аж на развалины Кремля понесло, в бункеры тамошние, а уж зачем — так это кому на что фантазии хватит.
— А сам-то он чего говорил? — заинтриговался дед.
— Ничего, — ответил Стас и развел руками. — Иногда, правда, на расспросы отвечал: «Заебли», но чаще просто молчал.
— Э-э. Пиздеж небось про Москву-то? — предположил дед.
— Черт его знает. Спросить уже некого.
— А что же с Лехой-то случилось?
— Ты не торопи. Сам просил рассказать, а теперь торопит. Давай по порядку.
Дед согласно закивал, облокотился о стол, подпер голову руками и приготовился слушать.
— Ну вот, значит… На чем я остановился? А. Собрались мы всемером на ферме. Скотник этот говорит, что банда наведаться обещала со дня на день. Ну а что такое «со дня на день»? Это значит, что ждать их можно хоть к обеду, хоть через пару суток. Расквартировал нас хозяин по апартаментам — в хлеву на сушилах. Договорились мы с ним так. Бандюки приходят, получают, сколько просили. Как только они выходят, мы прицельно их валим. На сушилах этих мы в тот раз почти сутки проторчали. Подготовили все, пути продумали, петли смазали. Организовывали дежурство, спали по очереди. Ох и наслушался я тогда историй от этих троих. Да что там я? Мужики взрослые с открытыми ртами слушали, каждое слово ловили, — Стас откинулся на спинку стула и заулыбался. — Вот уж умели черти рассказывать. Это сейчас я понимаю как ясный день, что половина всех этих историй героических — брехня полнейшая, но как они подавали! Себя забудешь. Наверное, именно тогда я и решил, чего от жизни хочу. Понимаешь? Так же хотелось, как у них. Свободы хотелось, приключений, свет посмотреть. Я ж тогда кроме Владимира да пригородов и не видел ничего. Не видел, но знал, что там, за лачужками, за лесами этими лежит громадный мир. Там все по-другому, в этом мире. А вдруг лучше? Вдруг там жизнь совсем иная, сытая да веселая, а я тут прозябать буду, в болоте этом, в убожестве каждодневном? Понимал я прекрасно, что не смогу каждый день с утра до ночи пахать за гроши, без всякой надежды, без ничего. Можно, конечно, сказать: «Лентяй ты, Станислав, работать не хочешь, легкой жизни ищешь». Может, и так… Сны мне в ту ночь снились волшебные, жаль, что недолго. Лежу, значит, дрыхну, подвиги совершаю и тут чувствую — дышать нечем стало. Глаза открываю, а на меня Леха смотрит, правой рукой рот мне зажал, чтобы не заорал я с перепугу, а левую у губ своих держит и говорит шепотом: «Тс-с-с-с. Пришли». Все тихонечко с сушил послазили, вышли через ворота и сидим, ждем в кустах у забора. Лехин товарищ — как же его звали-то? — в оптику смотрит и говорит: «Пятеро у крыльца трутся». Ну, сидим дальше, ждем, пока остальные трое подтянутся, из дома выйдут. И тут вдруг как громыхнет что-то в избе. Посуда битая зазвенела. До дома метров восемьдесят было, наверное, но и то слышно. Дверь, значит, распахивается, и скотовода нашего пинками на улицу выкатывают. Тот орет, руками от сапог закрывается кое-как, но чувствуем — пинают мужика сильно и с явным намерением убить. Пришлось менять планы. Мы-то хотели ублюдков метров на тридцать подпустить да прямо на выходе с фермы и грохнуть, а тут такое дело. Ждать нельзя больше, убивают кормильца нашего. Прицелились все и с семи стволов жахнули. Четверых бандюков сразу положили. Я по своему промазал, похоже. Двое залегли, отстреливаться принялись, но их мы добили быстро. А еще двое в избу занырнуть успели. Изба здоровая, бревенчатая, стены толщенные — не прошибешь, и четыре окна на нашу сторону. Суки эти то с одной стороны высунутся, стрельнут, то с другой. Свет погасили, и не видно их. Тут уж нам самим маневрировать пришлось, чтобы не зацепило. Скотовод уполз за глухую боковую стену и до самого конца там так и сидел. Минуты две в тир мы поиграли — ни хрена, только патроны переводить. Посовещались быстренько и решили обходить избу со двора. Пятеро продолжают по окнам беглый огонь вести, а мы с Лехой козлам в тыл заходим. Отползли на брюхе правее, чтобы не видно нас было, перелезли через плетень и к заднему входу подобрались. Леха автомат за спину закинул, вытащил из кобуры АПС, дождался, пока следующий выстрел грохнет, и с ним одновременно дверь резко открыл. Влетел я за ним в избу, слышу очередь. Глядь — валяется в углу один, телогрейка вся в дырах, перья кругом летают, а Леха уже за дверь, следую комнату зачищать. Тихо стало. С улицы стрельбу прекратили, в доме тоже ни звука. Бандюган один остался, а в избе комнат — штук семь, наверное, половина смежные. Снаружи как-то не страшно совсем было, знал я, что это мы на них охотимся вроде как, а тут прямо мандраж что-то взял. В ИЖ свой вцепился, аж рукам больно, стою и двинуться боюсь. Тишина просто гробовая, только ветер через стекла разбитые завывает еле слышно. Ни половицы не скрипят, ничего. Передо мной дверь открытая — туда Леха зашел, справа тоже. Где этот козел сейчас? Черт его знает. И тут я вижу, как в проеме правой двери ствол АКМа появляется и медленно-медленно начинает поворачиваться в мою сторону. Тут нервишки-то и лопнули. Долбанул я два раза прямо сквозь стену. Хорошо, перегородки не особо толстые оказались, обе пули прошли. Перезарядил ружье свое — никогда еще так быстро не перезаряжал — к двери подхожу, а там мужик лежит в шапке ушанке, в бушлате, в сапогах кирзовых, АКМ на полу рядом валяется. Одна пуля в плечо попала, дымок сизый из дыры в рукаве идет, а вторая — в челюсть, под ухо. Кровищи — мама дорогая! Стена противоположная вся забрызгана. Мужик дергается, рот пытается открыть, сказать что-то, а у него челюсть нижняя, как у куклы театральной висит. Гляжу, язык-то двигается вроде, а вместо слов одно мычание только. Кровь хлещет, бушлат мокрый весь уже, а мужик смотрит на меня, не моргая, и руку левую, здоровую, тянет — помоги, дескать. И за плечом у себя слышу: «Добей». Леха стоит сзади и тихо так, ласково говорит: «Добей. Любое дело до конца доводить нужно».