Страница 27 из 32
— Ну и хорошо, — подвел дед итог рабочего дня, отпер ворота, взял лошадь под уздцы и повел на двор.
Стас прошел следом и встал перед крыльцом.
— Сейчас, сейчас, — торопливо протараторил дед, выбегая со двора и звеня ключами.
Он поднялся на крыльцо, открыл дверь и сбежал вниз.
— Ты заходи, располагайся там, а я лошадь только распрягу, овса дам и подойду.
Стас вытер подошвы о тряпку у входа и прошел внутрь.
В сенях было прохладно, пахло сеном и куриным пометом. Вдоль стен расположились длинные скамьи, на которых стояли горшки, банки, ведра и две здоровенные бутыли с какой-то белесой мутноватой жидкостью. На стене висели коромысло, хомут. Серп приютился на гвоздике, рядом с длинным белым полотенцем в голубых узорах по краям. В углу стояли коса, швабра и веник. От входной двери до следующей, с противоположной стороны, тянулся половик, старый и выцветший, но чистый, с когда-то ярким красно-сине-зеленым орнаментом, изображающим диковинных птиц в райских кущах. Справа из сеней был выход на двор. Оттуда доносилось приглушенное лошадиное ржание и тихое неразборчивое бубнение деда, беседующего о чем-то со своей скотиной. Дверь напротив входной вела то ли в летнюю спальню, то ли в кладовку. Слева располагался вход в жилое помещение. Стас потянул за ручку и заглянул внутрь. Просторная квадратная комната. Направо кровать, налево печь, прямо, между двух окон, стол с двумя стульями. Справа над столом в углу икона за белой кружевной занавесочкой. У двери стояла пара тапок.
— Проходи давай, — раздалось вдруг за спиной. — Чего у порога-то топчешься?
Стас присел на и начал развязывать шнурки.
— Да заходи так, не разувайся, я все равно половики снял постирать, — сказал дед и протопал в сапогах по голому дощатому полу.
Стас последовал его примеру.
— Уютно тут у тебя, чисто.
— Да какое там, — махнул рукой дед, зажигая керосиновую лампу. — Видела бы жена моя, покойница, как я тут живу-поживаю, из могилы бы поднялась, наверное. Ох и чистоплотная баба была. Ты присаживайся. Я сейчас пожрать что-нибудь сварганю.
Дед одернул занавеску у печи и скрылся в чулане. Затрещал огонь, зазвенела посуда.
Стас сел и уставился в окно. На улице совсем уже стемнело. В стекле отражалось усталое лицо, покрытое трехдневной щетиной. Он провел по щекам ладонью и почувствовал, как жесткие короткие волоски скребут по коже.
— Сейчас печка раскочегарится, а там и ужин состряпаем, — дед вылез из-за занавески со здоровенным тесаком и, прогремев по полу сапожищами, вышел за дверь.
Через пять минут он уже вернулся с освежеванной тушкой кролика и снова пропал в чулане. Скоро комната стала наполняться упоительно аппетитным ароматом жареного мяса, побуждающим желудок затянуть свою жалостливую песню.
Минут через пятнадцать старик появился с двумя большими деревянными плошками жареной картошки и крольчатины, поставил их на стол, снова вышел за дверь и вернулся, неся небольшую миску квашеной капусты и литровую бутыль с чем-то мутноватым.
— Ты к спиртному-то как относишься? — поинтересовался он.
— Нормально отношусь.
— Это хорошо, — дед поставил все на стол, принес стаканы с вилками и разлил. — Тебя, кстати, звать-то как?
— Стас.
— Григорий, — представился дед и пожал Стасу руку. — Ну, давай за знакомство, что ли.
Стаканы звякнули, опрокинулись, и самогон потек, приятно обжигая внутренности.
— А чего ты от южных ворот-то съехал? — поинтересовался Стас, с аппетитом поглощая крольчатину.
— Да ну на хрен, — поморщился дед. — Ты знаешь, у меня какие соседи там были? Не приведи Господи кому таких соседей! Одни пьют беспробудно да воруют. Ночью по огородам, а сутра на рынок. Наворованное сменяют на самогон и бухают, а как закончится — опять по огородам. Чего они зимой делать будут — ума не приложу. А вторые и того хуже — напрочь ебанутая семейка. Не знаю уж, врожденное у них это или как, только жить с такими рядом страшно. Чего ты лыбишься? Вот покантовался бы пару годков по соседству с этими долбоебами, я бы посмотрел тогда на тебя. Отец у них — просто невменяемый. Бывает, ходит-ходит по двору, будто сонный, качается, глаза свои коровьи закатывает, а потом, ни с того, ни с сего, как схватит полено какое или еще чего, что под руку подвернется, да как захерачит в забор! Аж доски чуть не повылетают. Я один раз видал, как умалишенный этот сынишку своего — такого же придурка — чуть до смерти дрыном не ухайдакал. Ну, как с такими жить?! И мать у них тоже пизданутая. Шестерых дебилов нарожала и, милушки мои, нечего ее не волнует. Выродки эти, прости Господи, чуть хибару мою не спалили. Я вот думаю — а уж не брат ли с сестрой эти папашка и мамашка? Что-то больно симптомы у них схожие.
— Весело, — оценил Стас. — А здесь с этим делом как, с соседями-то?
— Здесь нормально все, тьфу-тьфу-тьфу. Люди тихие, приличные. Это, пожалуй, единственная польза мне от арендной платы — отбросы всякие тут не селятся. Откуда деньги у отбросов?
— Логично, — согласился Стас и плеснул в опустевшие стаканы забористого напитка.
— Давай за Андрюшку, что ли, подымем, — предложил дед. — Пусть земля ему будет пухом.
Стас молча кивнул и опрокинул стакан.
— Что-то я все о себе да о себе, — дед часто заморгал и потер слегка онемевшее лицо. — Ты сам-то хоть бы рассказал чего.
— А чего рассказывать?
— Ну, не знаю. Где родился, на что сгодился.
— Да не особо интересно это слушать.
— Это вам, молодым, не интересно. Оно, конечно — вся жизнь еще впереди. А старикам любая новость — праздник. Я-то вот по два раза за неделю в Ковров езжу, приторговываю, по пути пассажиров беру. Так с ними поболтаешь, и на душе веселее уже, вроде и не один ты на свете. Только подвозить-то все больше баб приходится, а с ними за жизнь не потолкуешь, так — цены да сплетни окрестные.
— А внуки как же?
— А что внуки? Выросли давно, разбежались кто куда. Невестка меня не шибко-то привечает, вот и коротаю деньки от рейса к рейсу.
— Ладно. Хочешь скучную историю — расскажу, — согласился Стас и снова разлил по стаканам. — Но сначала тост — за тебя, отец… Ух! Хорош самогон. С чего начать-то? Родился я во Владимире. Отец на швейной фабрике работал инженером.
— У-у! — протянул дед уважительно.
— Мама — швеей, там же. Папа умер, когда мне пятнадцать лет исполнилось.
— А как помер-то?
— Обычно. Подхватил воспаление легких, три недели полежал, покашлял и все. Ну, после смерти отца туговато, конечно, стало с финансами, пришлось мне учебу бросать и на работу устраиваться.
— А чему учился-то?
Стас усмехнулся и покачал головой, как будто сам удивился вытащенному из глубин памяти.
— Изобразительному искусству я учился.
— Иди ты! — дед аж от стола отпрянул. — Художник, что ли?!
— Да ну, — отмахнулся Стас. — Какой художник? Давно все это было.
— Вот те здрасте! Живой художник со мною за одним столом! — не унимался дед.
— Отец, угомонись, — засмущался Стас. — Мне пятнадцать лет было, когда я последний раз что-то кроме схем и карт рисовал.
— Погодь, — вскочил со стула дед и, тряся указательным пальцем, выбежал за дверь.
Вернулся он с большим листом картона, малость обгаженного курами, стер засохший помет рукавом и торжественно вручил «холст» гостю.
— Во! Держи.
— И что мне делать с этим добром?
— Нарисуй меня, э-э… портрет мой.
— Я ж говорю, — Стас приложил ладонь к груди и медленно, вкрадчиво постарался объяснить: — Давно уже…
— Ни-ни-ни-ни-ни, — затряс дед головой. — Хорош отнекиваться. Рисование — это дело такое. Один раз научился и уже не забудешь. Я слыхал. Ну, уважь старика. Чай, не убудет от тебя?
— Зачем портрет-то понадобился?
— Надо. К кресту присобачу, — пояснил дед. — У меня кусок оргстекла заныкан, я под него портрет-то засуну и отлично будет.
— Как скоро помирать собрался? — поинтересовался Стас.
— Зря шуткуешь. Кому сколько отмерено — это одному Господу известно. А нам остается только быть готовыми. Вот я и готовлюсь. Крест-то уже давно сколотил, имя там вырезал, фамилию, год рождения. Соседям останется только год смерти подрисовать, я договорился уже. Но крест-то, что он о человеке расскажет? Кому эти фамилии да числа интересны? А портрет… ну, вроде как память оставлю о себе. Пройдет кто мимо, посмотрит и скажет: «О, дедок какой-то тут прилег — морда плошкой, нос картошкой», — дед рассмеялся, закашлялся и постучал себя кулаком в грудь. — Может, и помянет добрым словом.