Страница 18 из 219
– Однажды я перевозил трех львов! – сообщил Ом Пракаш Гангули между делом. – Это было очень трудно, они рычали, но я все равно привез их в Ахмадабад! А в Сринагар я летаю каждую неделю, я знаю каждое облако на пути!
Тут дядюшка особенно протяжно охнул и оказался внутри.
– Слава Пресвятой Деве Гваделупской, – вздохнул Перси. – Моя думала, она там и умрет.
…В салоне, если так можно было назвать темную и неуютную внутренность самолета, они расположились на жестких металлических сиденьях. Дядюшка раскладывал свои многочисленные узлы где-то позади.
– Сейчас полетим! – заверил Ом Пракаш Гангули, захлопнув дверцу и забравшись на сиденье пилота. – Несколько часов – и мы в Сринагаре. Ом мани!
Он связался с диспетчерской вышкой, о чем-то говорил минуты три, после чего моторы затарахтели, самолет дико затрясся и стал выруливать на взлетную полосу.
– Naverh vy, tovarishi, vse po mestsm! – взревел Покровский. – Posledniy parad nastupaet!
Ко всеобщему удивлению упомянутой Бумбой парад все же не наступил. Чудо техники и вправду оказалось чудом, сумев оторваться от бетонки.
– Моя летала на подобной самолете на Гавайи, когда наша возила героин! – заорал Перси.
– И чем это кончилось? – хмуро поинтересовался Покровский.
– Она упала! Сильно упала, громко упала. Долго горела! Правда, это уже было без моя.
– Лучше бы он упал вместе с тобой, – незлобливо пробормотал Миша. Перси обиделся и отвернулся, чтобы смотреть в окно, но с его стороны были как раз две фанерные заглушки. Тогда он еще более обиделся и принялся что-то бормотать под нос – то ли пел, то ли ругался.
– Ничего, ребята! – Бумба хлопнул широкой ладонью по плечу приунывшего негра. – Долетим! А не долетим, так все одно на небе будем! Ну-ка…
Через миг его громкий голос перекрыл рев мотора:
Удивительно, но через четверть часа они даже ухитрились уснуть. Вернее, уснули Покровский, Перси и дядюшка Говинда, а Миша беспокойно таращился в непонятную муть за стеклом пилотской кабины.
– Не волнуйтесь, господин, – успокаивающе заметил летчик, заметив Мишину скорбь. – Этот самолет очень хорошо летает. Я много летаю на нем, и мой отец летал на нем…
– И дед? – безнадежно поинтересовался Гурфинкель.
– Нет, мой дед не летал. Мой дед был уважаемым человеком, он даже написал книгу.
– Вот как? О чем же?
– О слонах. – не без гордости сообщил воздушный ас.
– О слонах?
– О слонах. Это очень, я вам скажу, интересная книга.
– Надо полагать… – вздохнул Миша. – Но боже ж мой, и что это мигает, скажите мне пожалуйста?
И Гурфинкель ткнул пальцем в тревожный красный огонек на приборной панели. Индиец посмотрел на него и вздохнул:
– Правый двигатель. Его давно надо было починить, но столько заказов… И потом эта забастовка…
– То есть самолет неисправен? – ужаснулся Миша. – Вы хотите мне сказать?..
– Конечно. Но это хороший самолет. Не волнуйтесь, – с этими словами пилот выкрутил лампочку из гнезда. – Вот, все в порядке, господин.
Но Гурфинкель уже все понял и заметался по тесной кабине.
– Парашют! – завопил он. – У вас есть парашют?!
– У меня нет парашюта, господин. – пожал плечами пилот. – Был, но моей тетушке как раз требовалось пошить новое сари. А у нас такие низкие зарплаты…
Гурфинкель схватил себя за нос и застонал.
– Тогда снижайтесь. Сажайте эту развалину! Мы же разобьемся! Мама, мамочка моя родная, мы же все разобьемся!
Споткнувшись о ногу преспокойно дрыхнувшего Перси, Миша рухнул на какие-то рычаги и рукоятки, забился и принялся судорожно за них цепляться. Индиец в ужасе вскочил, бросился к нему, но самолет уже ложился на крыло…
Глава пятая
И еще один проводник
Нельзя сказать, что путь до аэропорта был особенно захватывающим. Профессор Енски разместился на заднем сидении такси и, свирепо глядя на черную, украшенную заплатами, спинку переднего, рвал бородку – по одному волоску. Эта не особо эстетичная привычка появилась у него во время чтения семестровых, равно как дипломных работ своих студентов. Не то, чтоб они были так безнадежно плохи, попадались и вполне приличные, ничем не хуже, чем труды самого Енски в бытность его студентом, однако с годами профессор стал совершенно нетерпим. Его раздражало все – и явные ошибки, и слишком узкий круг источников, и устаревшая литература, и стиль. Алекс Енски ярился, рычал и даже мечтал надавать увесистых затрещин тем, кого сам же и выучил. Со временем его грезы приобрели совершенно конкретный характер. Профессор живо представлял себе свои руки, захватывающие вихры горе-ученых и треплющие их в разные стороны. Особенно часто в этих мечтаниям объектом жутким мучений становились студентки, как правило высокие, со спортивной фигурой, светлыми волосами, в общем, чем-то похожие на мисс МакДугал. Во время прочтения одной из работ, написанной как нарочно светловолосой худощавой студенткой, Енски вцепился себе в бороду. Несколько раз дернул, взвизгнул от боли – и на душе удивительным образом полегчало.
С тех пор, профессор выдергивал из бороды по одному волоску и разрывал его на несколько частей с такой лютой ненавистью, будто это был его самый кровный враг. Приближаться к нему в такие минуты совершенно не рекомендовалось. Никто, впрочем, и не пытался – кроме него самого и сына в такие минуты в квартире никого не было, а Гор давно уже понял, как надлежит вести себя с отцом.
К сожалению, сегодня, в этот жаркий день, день отъезда в карательный поход, обычная метода не помогала. Алекс с исключительной жестокостью расчленил уже седьмой волосок, но злость не проходила. Алекса Енски раздражало все – и заплаты на сидении, и чалма на голове водителя, и очень не вовремя всплывшая в памяти фотография Бетси МакДугал на обложке журнала «Форчун». Особенно, конечно, последнее…
«…Подумать только! – страдал он. – Бетси МакДугал, эта скользкая гидра, эта недоучившаяся нахалка, считающая себя чуть ли не кинозвездой, собирается вцепиться своими жадными наманикюренными когтями в предмет невероятной научной ценности! В Артефакт! В памятник культуры мирового значения! Конечно же, для нее это всего лишь повод выставить на всеобщее обозрение свои силиконовые достоинства…»
Профессор сглотнул. «Силиконовые достоинства» зловещей мисс МакДугал представились ему во всех подробностях. Неубиенная пока еще привычка к анализу – и самоанализу – тут же подсказала, что оные достоинства стали вспоминаться слишком часто, по всякому поводу – и даже без повода, особенно ночью.
…Прочь волосок! У-у-у-у!
«Но, дьявол их всех раздери, в этот раз ее ждет жестокое разочарование! Гидра! Ехидна! Блудница Вавилонская!..»
Енски выдрал из бороды еще один волосок, восьмой, и зло разорвал его пополам.
– Вот так! Так! И только так!
Последние слова он прокаркал вслух, к счастью не очень громко.
Между тем, такси остановилась перед светофором. На улице, за окнами автомобиля, группа чернокожих парней в джинсовых куртках, с некоторым изумлением рассматривала трех юношей европейской наружности, которые, нацепив умопомрачительные штаны с ширинкой до колена, пытались исполнять уличный реп. Негры сокрушенно качали головами и морщились. «Певцы» старательно делали вид, что не замечают презрительного к ним отношения со стороны основоположников исполняемой ими музыки.
Профессор отвернулся – происходящее его не заинтересовало. А вот Гор Енски вгляделся внимательнее. То, что он увидел, было хорошей иллюстрацией к его размышлениям.
«Так-так… – принялся рассуждать он, – Смешение стилей, эклектика, потеря национальной самоидентификации… Странно, но белая молодежь с невероятным воодушевлением воспринимает все инородное. Интересно почему? Еще можно понять популярность различных восточных эзотерическими учений, йоги, боевых искусств… Но реп, как яркий образец национальной музыки черного населения! Он невозможен на другой почве, сама попытка переноса национальных ритмов одного этноса на другой – смешна, если не преступна, как по отношению к этническим группам, так и к самой музыке…»