Никто не спит

— И глупо, что не попросил тебя остаться.

В этой темно-голубой комнате так тихо, и еще этот запах дождя. Как будто именно здесь все может начаться.

— Я не привык… не привык к гостям у нас дома.

Юлия медленно кивает. Чуть шевелит левой рукой, смотрит на свой мизинец — странное, наверное, ощущение, когда только что сняли гипс.

— Бабушка не просила меня отнести кекс. Я сама решила пойти к тебе. Сама так захотела.

Это серьезный и важный разговор. Может быть, даже самый серьезный разговор за всю мою шестнадцатилетнюю жизнь. Но это слово «кекс» — я просто не могу. Меня разбирает смех, я не могу сдержаться. Юлия изумленно смотрит на меня.

— Прости, — еле выговариваю я сквозь смех. — Просто… просто так смешно, что мы говорим про кекс, как будто… как старушки, которые сели пить кофе и поссорились…

Юлия улыбается.

— Ты только послушай: кекс. Кексик. Совсем как… пупсик.

Она смеется. Мы смеемся над кексиком. Это так здорово. Так здорово, что и для этого нашлось время и место. Мои ноги лежат совсем рядом с ногами Юлии, и мы еще какое-то время хихикаем, а потом смех понемногу утихает и мы возвращаемся к тому, о чем говорили, — к тому, что Юлия сказала перед тем, как я засмеялся. Что она сама захотела прийти ко мне.

— Мне вообще нелегко поверить, что кто-то решил прийти ко мне по своей воле. А уж если это ты, то совсем трудно.

На покрывале рельефные полоски. Я провожу пальцем по одной из них, как хотел бы провести по лицу Юлии.

— Но я правда сама захотела, — повторяет Юлия, глядя мне в глаза.

Меня бросает в жар, и щеки Юлии как будто горят. За окном, треща, пролетает сорока. Передает привет из внешнего мира.

— Дома все время только я и отец. День за днем. Только он и я.

Юлия открывает рот и вдыхает, чтобы что-то сказать, но передумывает. Долго смотрит в окно, потом снова на меня.

— Я думал, что Фредрик — твой парень.

— Что? Мой парень?!

Юлия заливисто смеется, слегка пиная мою ногу.

— Мой парень! Почему ты так подумал?

Я ерзаю и поправляю подушку под спиной.

— Да просто Буссе что-то такое сказал на тренировке. Я не так понял. А потом… увидел вас вместе, когда праздновали Вальборг, и еще… во дворе…

Юлия перестает смеяться и смотрит на меня, задумавшись.

— Конечно, если не знать… то можно подумать и такое.

— И поэтому я…

Дальше говорить трудно — как будто надо раздеться догола, открыть самое сокровенное, рискуя опозориться, выставить себя на посмешище. Но я хочу все сказать, прямо сейчас.

— Поэтому я так с тобой и разговаривал. Грубо. Потому что я думал, что Фредрик — твой парень, а значит… надо соблюдать дистанцию.

Все, сказал. Пусть теперь смеется.

Юлия не смеется. Она опускает ладонь на мою голень. Я рад, что не на ступню. Вдруг у меня носки потные.

— Ничего страшного, Элиас, — она немного гладит мою ногу, — но хорошо, что ты сказал.

И снова по телу растекается тепло. Облегчение, теплое облегчение. И мне нравится прикосновение ее руки. Я еще больше откидываюсь назад, на подушку в изножье кровати. За парком находится вокзал, я слышу скрип поезда, который трогается с места, но мне не хочется никуда ехать, хочется оставаться здесь.

Юлия задерживает дыхание, перестает гладить мою ногу.

— А твоя мама… что…

Я ждал этого вопроса, я знал, что он прозвучит. Вопрос совсем не странный, вполне понятный вопрос. Я всматриваюсь в темно-голубой цвет, стараясь запомнить его, сохранить внутри.

Мы встречаемся взглядами. У Юлии чуть озабоченный вид, она поднимает руку.

— Нет, не убирай, — прошу я.

Она осторожно кладет руку обратно. Я смотрю на верхушки деревьев, на ярко-голубое небо.

— Однажды она вышла из дома. И не вернулась.

Так оно и было. Так оно и есть.

Я жду, будто сейчас что-то случится. Жду, что отяжелею, окаменею, не смогу удержать голову, что шея хрустнет, голова откинется назад и повиснет. Что меня парализует, что дыхание остановится. Я жду, что вот-вот умру, и уже смирился с этой мыслью.

Но я не умираю.

И потолок не обваливается, и стекла не лопаются, на небе не возникает черный вихрь, буря не приближается, град не падает на землю, не прилетает тайфун.

Мы сидим в комнате Юлии. И стены такие же голубые и спокойные, как прежде.

Я смотрю в каре-зеленые глаза Юлии — или зелено-карие? — и в них так много жизни, хотя взгляд совершенно неподвижен и направлен прямо на меня. Жизнь взгляда, целая вселенная внутри зрачка, словно отделена от Юлии. Как будто там, внутри, сосредоточились жизни целых поколений, как будто в ее глазах кроется непостижимое знание, которым она делится, сама о том не зная.

— Однажды она вышла из дома. И не вернулась.

Так оно и было. Так оно и есть. Слова сказаны. Восемь слов. Восемь тяжелых слов. Я думал, что все мои силы уйдут на то, чтобы поймать их, озвучить, выпустить наружу. Но этого не случилось. Вышло удивительно легко: сказал — и все, ничего особенного.

И легкая рука Юлии на моей голени: я чувствую прикосновение, а она, кажется, даже не замечает, что ее пальцы тихонько гладят мою ногу, как крылья бабочки.

— Когда это случилось?

— В сентябре будет три года.

Я думаю: почему же я не кладу ладонь ей на ногу? И тут же кладу. Как же все это удивительно: я сижу на кровати дома у Юлии, мы трогаем друг друга, а я почти ничего о ней не знаю.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я и в ту же секунду чувствую, что вопрос жалкий, а ответ ничего не значит.

— Семнадцать. Учусь в гимназии[7], первый курс, социальная программа.

Не сейчас, но когда-нибудь я расскажу ей о том, что в ее глазах сосредоточена жизнь многих поколений.

— А тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

Можно ли сказать, что теперь мы больше знаем друг о друге? Сообщили друг другу возраст. Можно еще сравнить зубы. И группу крови назвать.

— А учишься где? — смеется Юлия. — Или это секретные сведения?

Я киваю, потом немного наклоняюсь к ней, оглядевшись по сторонам, прикладываю ладонь к губам и шепчу:

— В девятом классе.

Мне хочется спросить ее, когда мы встретимся снова. Вопрос звучит внутри, вертится на языке — и когда мы сидим на ее кровати, и когда мы встаем, и когда я подхожу к окну и смотрю на улицу, когда я оглядываюсь по сторонам, чтобы наверняка запомнить темно-голубой цвет стен, и когда надеваю куртку и обуваюсь. Я должен задать вопрос, пока не вышел из квартиры, иначе будет поздно. Но его так трудно выговорить.

Опуская ладонь на ручку двери, я считаю до трех: раз, два…

— Ты не передумал насчет джиу-джитсу? — спрашивает Юлия.

Я так сосредоточился на своем вопросе, что не сразу понимаю, о чем речь.

— В эти выходные, — добавляет она. — Занятие для новичков.

— Ты там будешь?

Она кивает.

Да, кажется, я передумал. Только что. Хочу на тренировку.

— Я буду помогать тренеру, хотя вот ее ближайшие недели надо беречь, — она поднимает левую руку.

— А меня вообще пустят? Вдруг я еще что-нибудь кому-нибудь сломаю.

— Да, сначала надо всех застраховать на крупные суммы, — смеется Юлия и кладет руку мне на плечо: — Не волнуйся, Элиас. Это не самая страшная травма.

Я быстро опускаю ладонь на ее руку.

— Да, я приду.

Она смотрит на мою руку. Потом на меня, улыбается:

— Тогда увидимся на тренировке.

Да, увидимся на тренировке.

26

Я слышу пение в подъезде и тут же понимаю, что это отец. Поднимаюсь с этажа на этаж, и чем ближе я к нашей квартире, тем громче становится звук. Игра прерывистая и немного фальшивая — наверное, отец пытался изобразить нечто иное. Но ему весело, это сразу слышно.

Как только я добираюсь до нашего этажа, открывается дверь квартиры напротив. Это она: волосы, лоб, нос — мама Анны. У нее в руках пакет с мусором. Я останавливаюсь.

7

В Швеции гимназическими называются три старших класса. На первый курс гимназии поступают, окончив девятый класс основной школы.