Никто не спит

Катарина Киери

Никто не спит

Hope you’ll be there to

Open the door, open[1]

Письмо № 114

Проснувшись утром, я обнаружил, что наступила весна. В голове звучала неизвестно откуда взявшаяся фраза: «Смеяться или плакать?» Бред какой-то. Я вышел на улицу, отстегнул велик, сел и поехал. Если погода не испортится, то почерневшие сугробы на обочине, наверное, успеют растаять к Вальборгу[2]. Чтобы лучше было видно прошлогоднее собачье дерьмо.

Зимой все проще. Зимой холодно и мерзко, вот и все, так и должно быть. А весной все обязаны радоваться жизни, быть невыносимо счастливыми. Всем положено играть в мяч и наслаждаться теплым весенним ветерком.

Сегодня я написал твое имя в учебнике английского и даже сам не заметил. Зато Тоббе увидел и вопросительно посмотрел на меня.

Я захлопнул учебник, запер в нем твое имя.

У него кисловатый привкус, ты никогда не замечала?

1

Надо завести новую коробку, с крышкой. А то пыль скапливается, даже если дверцы шкафа плотно закрыты. Может быть, отец принесет с работы.

Кто-то из соседей включил воду — не знаю, кто именно, я тут вообще ни с кем не знаком. В гостиной работает телевизор, отец наверняка сидит в кресле перед экраном. С улицы доносятся визги и смех малышни: теперь им, наверное, разрешают дольше играть на улице — темнеет уже не так рано. Хотя не знаю, может быть, в этом районе малышня гуляет допоздна круглый год. Тут не совсем трущобы, конечно, но иногда возле подъездов много грязи, а про помойку и говорить нечего.

Мы переехали из дома, где было четыре комнаты, кухня и гараж, в трехкомнатную квартиру. Перемена явно не к лучшему, но мы с отцом об этом не говорим. У переезда, конечно, есть причина, но мы о ней молчим.

Раньше мою школу было видно из дома — точнее, с лужайки за домом. А теперь надо ехать пятнадцать минут на велике или на автобусе. Или десять, если отец подвозит на машине. Можно, конечно, замалчивать все что угодно, но вопрос о школе все-таки прозвучал. Мы все-таки еще не совсем идиоты.

— Тебе же не обязательно искать новую школу? — сказал отец.

— Не обязательно, — согласился я.

— По утрам полно автобусов, а там, глядишь, и на велосипеде можно будет ездить.

— Да, — согласился я.

— Незачем менять школу, когда выпускной на носу.

— Угу, — согласился я.

Вот и весь разговор. Шесть реплик. Даже бездарный актер из никчемного сериала, страдающий болезнью Альцгеймера, смог бы выучить этот диалог наизусть. Особенно мою роль.

Окно приоткрыто, в комнате стало прохладно, да и крики малышни действуют на нервы.

Закрывая окно, я замечаю светленькую малявку, которая в одиночку носится на велосипеде между накатанными ледяными дорожками. Кажется, она живет напротив нас: несколько раз пробегала мимо меня, когда я выходил из квартиры, проносилась так же стремительно, как рассекает сейчас на велосипеде — тонкие светлые волосы развеваются на ветру. По-моему, таким малявкам положено надевать велосипедный шлем.

Вода у соседей все еще течет. Наверное, кто-то любит стоять под душем. А может, самогон варят — похоже, так здесь развлекаются на досуге. Отец, кажется, все сидит перед телевизором.

Я ставлю коробку без крышки в шкаф и накрываю старой футболкой.

2

Я, конечно, понимаю, что переходить в другую школу за несколько месяцев до окончания девятого класса глупо, но я бы не против. Точнее, мне все равно. Мне безразлично, как выглядит здание школы, меня не волнует, что за люди в нем обитают.

Осенью, сразу после летних каникул, всех учеников и учителей собрали в актовом зале. Директриса с гордостью объявила, что у нас будет праздник по случаю открытия школы после летнего ремонта. Стоя на сцене, она с довольным видом рассказывала, как тут всё перекрасили и переделали и сколько сотен тысяч крон на это потратили.

Кто-то из девчонок в нашем классе сказал: «Как тут стало красиво!» И все, кто стоял рядом с ней, включая Тоббе, закивали. Я хорошо это помню, потому что вдруг понял: привинченные друг к другу стулья, сиденья которых с хлопком откидывались, стоило только привстать, заменили новыми, обычными, — а я и не заметил. Даже немного забеспокоился на свой счет.

На праздник открытия я не пошел.

Пристегиваю велик к стойке, захожу в школу. Внутри пахнет весной, то есть гравием и пылью. Солнечные лучи с трудом пробиваются внутрь сквозь грязные окна. Настоящие оптимисты пришли без курток, губы девчонок щедро намазаны блеском. Весна — время непомерных надежд.

Запихиваю куртку в шкаф и чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной. Густав, учитель музыки. Вечно взъерошенные волосы с проседью, кривая осанка — результат многолетнего таскания всевозможных музыкальных инструментов. Похоже, сегодня в огромном черном футляре скрывается труба, не меньше. В другой руке — пюпитр с нотами.

— Как жизнь?

Некоторые так называемые взрослые пытаются говорить с теми, кто младше, на языке, который кажется им молодежным. Наверное, думают, что так легче установить контакт. Обычно это не помогает. Но с Густавом все иначе: он употребляет какие-то нестареющие выражения, которые в его устах звучат вполне естественно. По-моему, он говорит на языке, который был в ходу в стокгольмских джазовых клубах еще в сороковые годы. Просто говорит, и все. Стоит ему открыть рот, как сразу становится ясно, что он из Стокгольма. Даже двадцать лет жизни на севере, в Норботтене, не смогли истребить его столичный диалект. В общем, Густав нормальный, но я все равно не могу ответить на его простой вопрос.

Поставив гигантский футляр на пол, он запускает пальцы в шевелюру, отчего прическа не становится лучше — скорее, наоборот.

— Ты в трубу еще дудишь?

Я прекрасно понимаю вопрос, но что-то во мне ему противится. И я нарочно придаю лицу удивленное и непонимающее выражение.

— Ты еще играешь на саксофоне? — переспрашивает Густав.

— Я сдал его в секонд-хенд Красного креста.

Это неправда. Не знаю даже, зачем я соврал.

— Вот черт…

Взгляд Густава на мгновение становится грустным и удивленным — такого ответа он явно не ожидал. Человеку, посвятившему жизнь музыке, наверное, нелегко слышать, что бывший ученик избавился от своего инструмента.

Густав поднимает гигантский футляр с пыльного пола и идет прочь, но вдруг останавливается.

— Саксофон можно взять напрокат. Было бы желание. Соло из шлягера семидесятых — «Shame, shame, shame». В конце учебного года будет концерт, перед началом каникул.

Мне ужасно не по себе, уйти бы поскорей.

— Почему бы вам самому не сыграть? — говорю я, хотя разговор продолжать не хочется.

— В худшем случае да. Но если передумаешь…

— Мне на математику, — перебиваю я. — Урок уже начался.

Я решительно ухожу прочь, глядя прямо перед собой. Открывая дверь класса, я краем глаза вижу, как Густав продолжает свой путь, сгорбившись под тяжестью инструмента. Седая шевелюра в лучах солнца похожа на нимб.

В доме, где мы теперь живем, три этажа. Наша квартира на самом верху. Я поднимаюсь по ступенькам и на первой же лестничной площадке едва не сталкиваюсь со светленькой малявкой, несущейся вниз. Я делаю шаг в сторону, чтобы избежать аварии. Она на бегу поднимает голову. Мы смотрим друг на друга всего мгновение, но я успеваю подумать: у некоторых людей взгляд, от которого не скроешься, — и у этой малявки именно такой. Сначала он проникает на самую глубину, а потом движется вверх, пристально изучая все, что попадается на пути. На мгновение этот взгляд овладевает мной, не хочет отпускать. Потом малявка быстро извиняется — а может быть, просто бормочет что-то себе под нос — и несется дальше с ужасающей скоростью.

2

Праздник прощания с зимой, который отмечают 30 апреля. На Вальборг разводят костры и сжигают накопившийся за зиму хлам.