Никто не спит

— Не думай, что я благодарю Бога за прекрасную погоду.

Я киваю в ответ, не понимая, почему мое появление навело ее на мысль о Боге.

— Я вообще в него не верю. Разве что в случае острой необходимости.

Юлия смеется, не открывая глаз:

— Что ты такое говоришь? С чего мне думать, что ты благодаришь Бога?

— Я не с тобой разговариваю, — отрезает Сигне.

Юлия открывает зелено-карие глаза и оглядывается по сторонам, словно спросонья. Обнаружив меня, она будто слегка вздрагивает.

— Привет… — произносит Юлия, почему-то удивленно. Не могла же она так быстро забыть, что я здесь живу.

Сигне оглядывает двор. Около качелей играют двое малышей в резиновых сапогах. Я сразу представляю теплые влажные ноги, обутые в резину, и в ту же секунду чувствую прикосновение металлических капель к животу.

— Напоминаний из библиотеки мне не присылали, следовательно, диски ты сдал.

Судя по удивленному взгляду Юлии, бабушка не рассказывала ей про наши общие дела.

— Благодарю, молодой человек, — твердо произносит Сигне, коротко улыбнувшись.

Юлия смотрит на меня, подняв брови. На лбу образуется морщинка, и еще я вижу новые веснушки.

— Да что вы… — я вдруг запинаюсь, не зная, как продолжить, — пустяки.

Фраза, вежливая до отвращения. Мне нравится Сигне, я не хочу быть невежливым с ней, но мне не нравится стоять в куртке на голое тело перед Юлией, которая морщит лоб, и играть роль воспитанного молодого человека, который охотно помогает пожилым дамам.

— Могла бы и меня попросить, — обращается Юлия к бабушке.

Сигне фыркает, глядя на гипс Юлии:

— Вот еще, инвалидов отправлять с поручениями!

Я следую за взглядом Сигне: интересно, она знает, что произошло? Знает ли она, что «молодой человек» не только помогает пожилым дамам, но и ломает пальцы юным?

— И к тому же, — добавляет Сигне, — это наше с Элиасом дело.

Юлия снова поднимает брови.

— Вот как! — удивленно усмехается она.

Сигне и не думает объясняться, а просто смотрит перед собой. Еще раз взглянув на нее, Юлия, видимо, решает не задавать лишних вопросов. И я этому рад.

— Но тебя, Юлия, я хочу попросить о другом.

Мне пора домой, остальное уже не мое дело. Я делаю шаг к подъезду, Сигне это сразу замечает и жестом останавливает меня. Затем обращается к Юлии:

— Проводи меня до квартиры, а потом пойди вместе с Элиасом к нему домой и спроси, не могут ли они с отцом одолжить нам щепотку разрыхлителя для выпечки.

Мне очень хочется возразить, и краем глаза я вижу, что Юлия в замешательстве, но ни один из нас, конечно, не решится спорить с Сигне.

Хорошо бы, по крайней мере, сбегать домой, снять куртку и надеть свитер. Но тут я вспоминаю, что надо пристегнуть велосипед, а когда вхожу в подъезд, Сигне уже поднимается по лестнице вместе с Юлией, и у меня нет никакой возможности обогнать их, не толкаясь.

Юлия стоит у меня за спиной и ждет, когда я отопру дверь. Замок, как назло, заклинило, и я начинаю заметно нервничать. Как только мне наконец удается повернуть ключ, в голову приходит безумная мысль: что, если мы, я и Юлия, действуем по плану, который заранее составила Сигне? Что, если нужен ей вовсе не разрыхлитель, а повод отправить Юлию ко мне в гости?

Куртка, надетая на голое тело, ужасно раздражает. Хочется снять ее, но пока Юлия здесь, об этом и речи быть не может.

Я бросаю сумку в свою комнату и резко закрываю дверь. Правда, сразу жалею об этом: к чему такой дурацкий демонстративный жест? Но теперь уже ничего не поделать.

Юлия стоит у входной двери, держа в руке куртку, с поникшим и растерянным видом.

— Проходи, — говорю я.

Она разувается, вешает куртку и медленно следует за мной на кухню.

Я не имею ни малейшего представления о том, где отец хранит разрыхлитель, если он вообще у нас есть. Догадываюсь, что не в холодильнике, — все-таки уроки домоводства не прошли даром. Я оглядываю шкафы и полки, будто в поисках подсказки.

— Как у вас красиво.

Я поворачиваюсь к ней. Она говорит спокойно и дружелюбно, обводя кухню каре-зеленым взглядом. И все равно внутри у меня все закипает. Что значит «красиво»? Ничего особо красивого у нас тут нет. Все как у других. А чего она ожидала — что бедный Элиас и его несчастный отец-одиночка живут в грязи и запустении? Что у нас на кухне валяются пустые коробки и бутылки?

Я открываю рот, но не знаю, что сказать. Юлия снова морщит лоб и качает головой. Я вдруг понимаю, что сверлю ее недобрым взглядом, оттого она и морщится. Уже второй раз за несколько минут я жалею о своем поведении. И еще эта чертова куртка — снять бы ее уже, в конце концов.

Разрыхлитель? Где отец хранит разрыхлитель? Я открываю кухонный шкаф, на верхней полке стоит несколько небольших банок. Я встаю на цыпочки и вытягиваю руку. Куртка задирается до пупа, раздражение растет. Потянись я еще немного — и достану, но тогда уж и соски будет видно.

— Слушай… не обязательно…

Юлия говорит осторожно, почти боязливо — наверное, опасается моей непредсказуемой реакции.

— Ничего, — отвечаю я, забираясь на стул. — Просто тут немного…

Не знаю, что говорить дальше. Мой мозговой центр разучился складывать слова. Я бесцельно переставляю банки и коробки с места на место.

Юлия смеется — осторожно, будто зондируя почву:

— Немного что?

Я смотрю на нее: вот она стоит у нас на кухне с загипсованной рукой, сломанным мизинцем и новыми веснушками на носу. Ее бабушка недавно ставила для меня диски Юсси Бьорлинга. И она еще спрашивает — что? Как вышло, что именно она оказалась именно у нас на кухне? Сколько ей лет? И вправду ли ей интересно, «что?» Интересно, что куртка надета на голое тело, что я зря захлопнул дверь своей комнаты, что я ругаю себя за прищуренный взгляд, — ей и вправду это интересно? Хочет ли она знать, что, когда она рядом, со мной происходит что-то странное: я волнуюсь, мне ужасно хочется в туалет, но я ни за что не пойду, пока она здесь? Хочет ли она знать, что я совсем не привык принимать гостей, я не знаю, как вести себя, когда в доме люди, что да, такой вот я одиночка, что есть, то есть, и я не знаю, как может быть иначе.

Одной рукой я держусь за верхнюю полку, другой — за дверцу шкафа. Стою на стуле и смотрю на Юлию, а ее лицо — сплошной вопрос. Я, кажется, что-то искал. Заглядываю в шкаф.

— Разрыхлитель, — говорю я сам себе.

В глубине шкафа стоит круглая банка. Дотянувшись до нее, чувствую, что на липкой крышке скопилась пыль.

— Стало быть, разрыхлитель у вас есть.

— Угу.

Я верчу жирную пыльную банку в руках. На дне значится срок годности.

— К сожалению, уже год как испортился.

— Вы, наверное, не очень часто печете, — смеется Юлия.

Я слезаю со стула, придвигаю его к столу.

— Да, не очень.

Она набирает воздуху в легкие, будто собираясь что-то сказать. Кажется, что слова вот-вот соскользнут с языка, стоит ей приоткрыть рот. Снова появляется морщинка над переносицей. Юлия делает выдох — и слова, наверное, улетучиваются вместе с дыханием, распавшись на мелкие частицы.

Она поворачивается и выходит в прихожую.

А я стою на месте, вместо того чтобы пойти следом и посмотреть ей в глаза.

22

Надо догнать ее.

Я выхожу в прихожую.

В одной руке она держит куртку, другой взялась за ручку двери. Смотрит на меня. Вокруг тихо, слышен только еле заметный свист сквозняка: Юлия уже приоткрыла дверь. Похоже, где-то в квартире распахнуто окно. На месте Юлии я бы открыл и закрыл дверь еще пару раз, чтобы услышать, как изменится звук. Но она ничего такого не делает. Наверное, вообще не слышит этого свиста.

— Что такое?

— Ничего… Просто подумал: с гостями надо прощаться, глядя им в глаза.

Юлия снова смеется. Не злобно, не свысока, но я все равно жалею о своих словах. «Прощаться, глядя им в глаза», — это уж слишком. Как в шекспировские времена. Реплика из «Ромео и Джульетты». Джульетта — Юлия, даже имя почти такое же.