Страница 40 из 48
С женщинами еще и потому вечная морока, что никогда их нет, когда хочется или когда они на самом деле нужны. Они приходят на помощь, это правда, но ждут обычно, что мужчина совершит все мыслимые и немыслимые подвиги ради великого дара – их любви, – и чем же оборачивается эта любовь, когда тебя ее удостаивают наконец? Всего лишь быстротечной сладостью объятий в ночной темноте, озаренной единственно непостижимой прелестью нежной обнаженной груди, после чего уделом твоим остаются растерянность и печаль.
Подъем делался все круче, солнечный свет – краснее, и все мускулы у него ныли. Фафхрд начал опасаться, что темнота застанет его на этом склоне и придется ждать часа два по меньшей мере, пока из-за горы покажется луна.
Только ли ради Афрейт пошел он искать Мару? Может быть, свою роль сыграло и то, что девочку звали, как первую его юную возлюбленную, которую он бросил с нерожденным еще ребенком, сбежав из Мерзлого Стана с другой женщиной, которую тоже бросил – или привел нечаянно к смерти, что, по сути, одно и то же? Не хотел ли он оправдаться как-то перед той Марой, спасая эту? Вот и еще одна морока с женщинами, во всяком случае, с теми, кого ты любишь или когда-то любил – они, даже после своей смерти, заставляют тебя чувствовать себя виноватым. Ты незримо прикован к каждой женщине – любил ты ее или не любил – с которой был когда-то близок.
А может быть, истинная причина, по которой он ищет Мару, лежит еще глубже? – спросил он себя, понуждая свою мысль блуждать в потемках разума, как понуждал онемевшие руки искать при гаснущем свете дня следующий выступ на крутом склоне. Может быть, он, думая о девочке, возбуждался, как похотливый старик Один? Может, и за Фарумфаром погнался, поскольку счел принца развратным соперником в борьбе за обладание этим лакомым кусочком девичьей плоти?
И, коли уж на то пошло, не юность ли, игравшая в самой Афрейт, – ее хрупкость, невзирая на высокий рост, ее маленькие манящие грудки, рассказы 6 разбойничьих играх с Сиф, мечтательность фиолетовых глаз, отчаянная храбрость, – привлекла его еще в далеком Ланкмаре? Афрейт да еще серебро Льдистого покорили его и вынудили встать на совершенно неподобающий путь – сделаться капитаном, ответственным за целую команду, – это его-то, кто всю жизнь свою был одиноким волком и в друзьях имел одинокого леопарда Мышелова. Сейчас, оставив своих людей, он вернулся к привычному одиночеству. (Да помогут боги сохранить Скору голову и да возымеют действие хоть немногие из поучений Фафхрда и его призывов к благоразумию!) Ох, ну что же это все-таки за жизнь – в вечном рабстве у девушек, этих капризных, наивных, расчетливых, легконогих и вечно ускользающих маленьких демонов с каменными сердцами! О, эти нежные, с тонкими шейками и острыми зубками, вечно суетящиеся ласки, глаза которых полны чувства, как у лемуров!
Протянутая вверх рука его вдруг попала в пустоту, и Фафхрд понял, что, занимаясь самобичеванием, незаметно добрался до верха скалы. Он подтянулся и с запоздалой осторожностью заглянул через край. Глазам его открылся в последних темно-красных лучах солнца уступ футов в десять шириной, за которым вновь уходил круто вверх бесснежный горный склон. На этом склоне виднелось большое углубление – вход в пещеру шириною с уступ и раза в два выше. Внутри царила тьма, но он все же разглядел красный плащ Мары и обращенное в его сторону маленькое личико под капюшоном, очень бледное, с огромными глазами, казавшееся на самом деле отсюда размытым пятном.
Он вскарабкался на уступ, с подозрением огляделся, потом, тихонько окликнув Мару, зашагал к ней. Она не ответила ни словом, ни жестом, хотя по-прежнему смотрела на него. В пещере было тепло, из недр горы задувал, шевеля ее плащ, слабый, пахнувший серой ветер. Предчувствуя недоброе, Фафхрд ускорил шаги, сдернул плащ и увидел маленький ухмыляющийся череп, насаженный на верхушку деревянного креста футов четырех высотой с короткой перекладиной.
Тяжело дыша, Фафхрд вышел обратно на уступ. Солнце село, и серое небо словно раздвинулось и побледнело. Стояла глубокая тишина. Он посмотрел с уступа в обе стороны, но ничего не увидел. Затем снова заглянул в пещеру и стиснул челюсти. Достал кремень, трутницу, зажег факел. Подняв высоко левую руку с факелом, а в правой зажав снятый с пояса топор, он прошел, стараясь не наступить на красный плащ, мимо жуткого маленького пугала и двинулся в глубь горы по проходу со странно гладкими стенами, достаточно широкому и высокому для великана или человека с крыльями.
Мышелов не знал, сколько времени следовал за четырьмя свихнувшимися на боге женщинами по странной, похожей на туннель, пещере, которая уводила их все глубже и глубже под ледник, в самые недра Мрачного вулкана. Во всяком случае, он успел обстругать и расщепить концы всех трех ветвей, которые захватил с собой, чтобы они могли загореться быстро. И уж точно он успел изрядно устать от песни, пророчившей минголам смерть, которая звучала уже не только в его голове – ее скандировали вслух, словно марш (совсем как ему померещилось при виде людей Гронигера), все четыре женщины. Ему не пришлось себя спрашивать, откуда они ее знают, поскольку позапрошлым вечером в «Огненном логове» они слышали ее все вместе, но легче ему от этого не было и сама песня не становилась сколько-нибудь привлекательней.
Он попытался было поговорить с Сиф, которая неслась вслед за остальными, словно обезумевшая менада, и объяснить ей все безрассудство и рискованность похода в никем не изученную пещеру, но она только показала ему на факел Рилл и ответила:
– Смотрите, как пламя тянется вперед. Бог приказывает, – после чего вновь начала петь.
Он не мог отрицать того, что пламя и впрямь тянулось вперед, когда по всем правилам при таком быстром продвижении должно было отклоняться назад, – да и горел факел дольше, чем вообще полагается факелу. Поэтому все, что оставалось Мышелову, – это пытаться запомнить дорогу внутри скалы, где поначалу было холодно из-за окружавшего ее ледника, но постепенно становилось все теплее, и ветерок из глубин доносил слабый запах серы.
Он может, конечно, быть орудием и игрушкой таинственных сил, думал про себя Мышелов, сил, куда более могущественных, чем он сам, которые даже не соизволили поставить его в известность, о чем они говорят его устами, но это не значит, что такое положение должно ему нравиться (речь, им произнесенная, из коей он не помнил ни слова, беспокоила его все больше и больше). И утверждать свою зависимость от этих сил, как делали эти женщины, бессмысленно повторяя песню смерти, ему вовсе не хотелось.
А еще ему было неприятно сознавать, что он зависит от женщин и все глубже вовлекается в их дела, как сознавал он это все три последних месяца, взявшись в Ланкмаре выполнять поручение Сиф, что вдобавок поставило его в зависимость от Пшаури, Миккиду и прочих его подчиненных и от собственных амбиций и честолюбия.
И больше всего ему не нравилось, что он зависим теперь и от сложившегося представления о нем как о невероятно ловком парне, способном обвести вокруг пальца минголов со всеми их богами и божками, о герое, от которого все ждут богоподобного совершенства. Почему он не признался даже Сиф, что не слышал ни слова из своей замечательной, по словам всех, речи? И если он и впрямь может справиться с минголами, так почему же мешкает?
Туннель, по которому они так долго шли, вывел их в нечто вроде грота, наполненного испарениями, и внезапно они уперлись в огромную стену, уходившую вверх, казалось, до бесконечности и столь же бесконечно тянувшуюся в обе стороны.
Женщины перестали петь, и Рилл вскричала:
– Куда теперь, Локи? – и Хильза дрожащим голосом повторила этот вопрос, затем матушка Грам пророкотала:
– Скажи нам, стена, – а Сиф воскликнула громко:
– Говори же, о бог.
Мышелов быстро подошел к стене и коснулся ее. Она оказалась такой горячей, что он едва не отдернул руку, но все же сдержался и ощутил ладонью и пальцами ровную, сильную пульсацию в камне, в точности повторявшую ритм надоевшей песни.