Страница 110 из 116
- Умный, зеленоглазый и кудрявый, как папа, - добавила Надя.
- Милый, как мама, — добавил Ефим.
- Талантливый, как папа, - добавила Надя.
- Славный, как мама, - добавил Ефим.
Наверно еще тысячу добродетелей и выдающихся достоинств предначертали бы они своему предполагаемому сыну, если бы на пороге комнаты не появилась Лена. Она осведомилась о самочувствии Ефима, поманила Надю.
- Выйди на минутку.
О чем шептались женщины за дверью, Ефим не слышал. Надя скоро вернулась заметно озабоченная.
- Ты чем-то расстроена? Что случилось?
- Ничего... Лена попросила взять ее мальчика из садика. И, по возможности, два-три дня присмотреть за ним. Муж поздно приходит с работы, а ей придется некоторое время побыть в больнице, недолго.
- В больнице? Что с ней?
- Она не больна, она идет... Ей будут делать аборт.
«Аборт»! - прозвучало для Ефима, как выстрел.
Никогда ранее не задумываясь по поводу такого вроде бы обычного способа избавиться от нежеланного ребенка, он сейчас не мог понять, почему Надино сообщение вызвало у него подспудную тоску, даже отчаяние, до боли сжавшее сердце.
- Ты что молчишь? О чем задумался? - не дожидаясь ответа, Надя грустновато сказала: - Лена рарстроида меня этим известием. Не знаю почему,,. И ты нос поверил, не отпирайся, вижу,., Странно...
Сильный порыв ветра с треском распахнул большую форточку, сквозняк смахнул со стола салфетку вместе с пустыми стаканами, посуда с лета ударилась о дверь, разбилась вдребезги. Ефим вздрогнул. Надя кинулась к форточке, надежно заперла ее, принесла с кухни веник и совок, смела осколки, унесла в мусорное ведро.
- Хорошая примета, - сказала возвратясь, - посуда, говорят, бьется к прибыли, к добру.
- Возможно, - не сразу отозвался Ефим, - к прибыли, к добру? Да будет так, - с убийственной ясностью он представил себе роковую безвыходность своего положения.
Шальная настырная вьюга Отчаянно рвется в окно...
Опять, дорогая подруга,
В душе, как в подвале, темно...
Строки мгновенно вспыхнули в воображении. Но он словно нажал на стоп-кран. «Прочь пессимизм, хватит! - приказал он себе. - Ты забыл, что, волей Божьей, осенью станешь отцом? У тебя будет сын... Или доченька, беленькая и милая, как Надюша... Какие неприятности могут затмить эту сверкающую приятность?! Ты будешь па-пой!..» Радость переполнила его, он чуть было не закричал «Ура!». Но вдруг отчетливо услышал настойчивый, пугающий стук в дверь... Треск распахнутой порывом ветра форточки, звон осколков посуды... Надя стоит у кровати, видит Ефим, шевелятся ее губы: «Нет, Лена не больна, ей будут делать аборт».
«Аборт, аборт», - все усиливающимся эхом прокатывается по комнате, выбивает окно, исчезает... Ефима оглушает тишина...
Несколько дней и ночей из реального мира он переплывал в мир отвлеченный, муаровый, полный грез, видений, населенный знакомыми и незнакомыми людьми, близкими, далекими, давно ушедшими в небытие.
От бессонницы и тревоги Надя совсем извелась. Врачи настоятельно просили, нет, требовали поместить Ефима в больницу. Она наотрез отказывалась: ведь направляли-то они ее умного, талантливого мужа не куда-нибудь, а в психиатрическую больницу, проще - в сумасшедший дом. Нет, на это она ни за что не согласится.
- Поймите, Надежда Павловна, - уговаривал ее психиатр, — у вашего мужа рецидив двух фронтовых контузий. Состояние его требует немедленной госпитализации, за ним нужно постоянное наблюдение специалиста. Своим упрямством вы только усугубляете и затягиваете процесс. Не беспокойтесь, его поместят в самое легкое, почти санаторное отделение.
И Надя сдалась.
...Велением судьбы Ефим снова попал в ту самую лечебницу, где побывал после конфликта с Яшкой-кровопийцем.
В приемном покое обычные формальности: завели историю болезни, вымыли в ванной, облачили в полотняное, хотя и выстиранное - неопрятного вида с желтыми подтеками белье; повели в первое, действительно, тихое отделение. Проводившая Ефима санитарка, передала его из рук в руки дежурной сестре отделения, забрала халат и шлепанцы.
- Посидите на диванчике, - сказала приветливо сестра, - сейчас принесу вам пижаму и тапочки. Одну минуточку!
Минуточка затянулась на добрые полчаса. В длинном коридоре - ни души. Пять палатных дверей прикрыты, шестая, за которой скрылась сестра, входная. Коридор неярко освещен тремя электролампочками. Ни одного окна. Под высоким потолком, на небольшом расстоянии одна от другой - репродукции картин известных художников-пейзажистов. Между двух картин стучат старинные маятниковые часы. Их стук в глухой тишине кажется невероятно громким. Во всю длину красного крашеного дощатого пола распластана некогда нарядная, от времени вытертая-перевытертая ковровая дорожка. У стены еще два дивана, обтянутых серой материей.
В коридоре холодновато — наверно, плохо топят. Ефим зябко ежился в больничном ветхом бельишке. Куда же запропастилась сестра с пижамой и тапочками? Подобрав под себя босые ноги, он чутко вслушивался в тишину.
И вдруг тишина взорвалась! С жутким криком: «Не-ет! Не я! Не я стрелял! Не я!» - из ближайшей палаты в коридор выскочил высокий, плечистый полуголый человек, с торчащей дыбом копной седых волос. Глаза вытаращены, рот перекошен, широкое, похоже, азиатское скуластое лицо - бледнее полотна. Согнутые в локтях длинные руки будто безуспешно кого-то отталкивали от себя. «Не трожь-те! Не я! Отойдите! Отстаньте, не я!» - отчаянно вопил человек.
От неожиданности, от страха Ефим отпрянул в угол дивана, закрыл уши ладонями. Орущий почему-то привиделся ему смертельно раненым фрицем: вот-вот он навалится на него всей тушей, мертвой хваткой сдавит ему горло... Ефим будто даже увидел движение «фрица» в его сторону. Он уже приготовился было встретить фашиста лицом к лицу... но тут, похоже из-под земли, появились возле «фрица» два гигантских санитара, скрутили ему руки назад, как пушинку уложили на соседний диван. Укрощенный больше не кричал, не бился. Всхлипывая, как обиженный ребенок, он просил насевшего на него громилу-санитара:
- Хватит, варнак, отпусти, больно.
- Больно? Это хорошо! - промычал «варнак». - Стало быть, ты в чувство вошел.
Появилась, наконец, сестра.
- Опять Губайдулин орал? - спросила спокойно, протягивая Ефиму тапки и пижаму. - Одевайтесь. Небось замерзли?
- Да, - ответил Ефим. Находясь под впечатлением недавнего происшествия, с опаской посмотрел на связанного человека. - Что с ним? Почему он так страшно кричит?
- С Губайдулиным? - переспросила сестра. - Ничего особенного, с ним такое часто случается. Профессиональное заболевание у него. Вообще-то, он мужчина тихий. У нас здесь все тихие... Оделись? Пойдемте в палату. Она махонькая, всего на две койки. Вам хорошо там будет. Парень молодой да вы. Красота! Сами увидите.
Они вошли в палату.
- Вот вам новенький сосед, Жуковский, - обратилась сестра к худощавому парню, лежащему на кровати с книгой в руках.
Парень поверх книжки глянул на Ефима, кивнул, снова углубился в чтение.
Не раздеваясь, Ефим лег на свою кровать. Две подушечки - жиденькие, рыхлые - неважный приют для больной головы. Зато матрац на пружинной сетке - вполне подходящий. Ефим огляделся. Комната метра четыре в длину, два с половиной в ширину, примерно. Лицо соседа оказалось почти рядом. Ефим залюбовался красивой массивной головой молодого человека. С виду ему - лет двадцать шесть-двадцать восемь. Темно-русые волнистые волосы, прямой нос, темные густые брови - красивое лицо. Парень снова посмотрел на Ефима, карие умные глаза блеснули на секунду, улыбнулись, опять вернулись к открытой страничке книги.
Что-то знакомое было в лице этого парня, где-то Ефим уже видел его. Где, когда - никак не мог вспомнить. Напряг память, но неизвестно почему на симпатичный облик палатного соседа стала наплывать взлохмаченная голова оравшего недавно в коридоре больного. Оглушительный звериный вопль резанул уши Ефима: «Не я!» Ефим сунул голову между подушек, верхнюю плотно прижал к уху - все зря! Крик резал слух, врывался во все его существо, сбивал дыхание.