Страница 22 из 47
— Не простудились после вчерашней дороги? — спросил Фролов.
— Как видите.
— Ничего как раз и не вижу.
Они засмеялись.
— Вот и все. Не больно? Будет беспокоить, приходите, — сказала она.
Фролов встал, но уходить не хотелось. Мельком оглядел маленькое хозяйство Татьяны Сергеевны: столик, накрытый белой клеенкой, кушетку и две больничные койки, светлый остекленный шкаф с медикаментами, к полочкам приклеены пожелтевшие бумажные таблички с корявыми надписями: «Стерильно», «Для инъекций», «Витамины». Фролов поймал себя на мысли, что все окружающее его здесь воспринимается им лишь в связи с именем и обликом этой женщины, которая просто и ласково улыбнулась ему вчера в машине. Вспомнился запах влажного плаща с ее теплых плеч.
— Кто эти каракули написал? — показал он на бумажные таблички, приклеенные к шкафу.
— Сама.
— Все здесь у вас хорошо и красиво. И вдруг эти загогулины. А хотите, я напишу? Извините за критику…
— Пожалуйста. Но… когда?
— Хоть сейчас. Бумага и тушь есть?
— Сережа! — позвала Татьяна Сергеевна.
Они вернулись в комнату. У Сережи нашлись кисточки, ватман, тушь. За полчаса Фролов написал все таблички.
— Какие красивые! — восторгался Сережа.
— У меня теперь как в городской поликлинике будет, — улыбнулась Татьяна Сергеевна.
— Дяденька, а правду говорят, что в городе на баянах теперь не играют? — К Фролову подсел Сережа. — На гитарах да спидолах играют. Это мне Сенька Рыжик рассказывал.
— Баяны везде в ходу. А ты баянист?
— Учусь, у меня самоучитель.
— Вот и готовься. Можешь в город приехать. У нас там две музшколы.
— Разве меня примут… — Сережа опустил голову. — Дяденька, а вы…
— Меня дядей Федей зовут. — Фролову почему-то захотелось услышать свое имя от мальчика.
— Дядь Федь, а вы сможете послушать, как я играю? — Сережа ушел в горницу за баяном.
В это время в дверях появилась Архиповна.
— Аспиринчику дай, Татьяна, — сказала она. — На зиму в варенье положу, чтобы не закисало. Я через Коленьку передавала тебе…
— Да, он говорил. Сейчас.
Фролов заметил, что голос и лицо Татьяны Сергеевны сразу как-то изменились. Она пошла за аспирином, а Архиповна, шагнув от порога, только сейчас увидела Фролова и, как показалось ему, растерялась, заговорила сбивчиво:
— Обедать чего не приходили… Аль вы тут?..
— Нет, я в кафе перекусил.
Помолчали. И каким-то неловким было это молчание.
— А сюда-то вы зачем, к кому? — Архиповна вдруг незнакомыми еще Фролову глазами посмотрела на него.
— К Татьяне Сергеевне. Она мне в глаз закапала.
Архиповна покачала головой и тихо сказала:
— Это она может… мастерица глаза мужикам да парням…
Не договорив, повернулась и пошла к двери.
Фролов сидел в полном недоумении. Вошла Татьяна Сергеевна с коробочкой в руках. Увидев, как на уровне подоконника проплыла белая, в черный горошек косынка Архиповны, она молча опустилась на стул.
— Я пойду, — взглянув ей в лицо, сказал Фролов. — Спасибо.
— Дядь Федь, а когда игру послушаете? — Вышел Сережа с баяном.
— В другой раз, Сережа. Хорошо?
В сенях его догнала Татьяна Сергеевна, отдала коробочку:
— Пожалуйста, передайте тете Анне.
— Чего это она ушла? — спросил Фролов.
— А, долго рассказывать, да и незачем. — Татьяна Сергеевна вздохнула и отвернулась…
Фролов уходил от фельдшерицы с мыслью, что вернется сюда еще. Впрочем, думал он, зачем встречи с этой женщиной? Развлечься, отдохнуть от самого себя? А хотя бы и так… Просто он не станет избегать того, что здесь, в деревне, сулит ему отдых, забвение.
VI
Часа через два, подходя к дому Архиповны, Фролов услышал пение. Старинный мотив, как былина, тянулся тихо и печально:
Фролов узнал голос Архиповны и присел на крыльцо. Звуки лились из вольной груди без малейшего напряжения, ровно, чисто, далеко.
тоскуя, спрашивала Архиповна и, помолчав, словно давая отстояться тишине, вздыхала:
Фролов чувствовал, как древний былинный напев уносит его далеко-далеко, в прошлое, в мир, населенный героями из песен и сказок, страхами и радостями детских снов и кино.
Пела Архиповна легко, свободно, как пели, наверно, когда-то русские косцы, пряхи, жницы, пела, сама не замечая того. В печали напева не было и тени скорби, безнадежности, он скорей говорил о беспредельности прошлого земли и жизни, о светлой бесконечности будущего…
Фролов встал, осторожно прошел в сени и в приоткрытую дверь заглянул в избу. Архиповна сидела на табурете посреди прихожей, на коленях какие-то кружева. Возле нее полукругом три девочки-подростка склонились над пяльцами. На пяльцах — льняная ткань. В руках иглы, движенья легкие, плавные, взгляды порхают, как ласточки. Взглянут друг к дружке на вышивку, как бы сравнивая, и снова уткнутся каждая в свою. И уже видно, как в строчевых параллелях и перпендикулярах рождаются цветок, елочка, борзый конь… Фролов не раз бывал на выставках художников-прикладников, самодеятельных мастериц и умельцев в Доме народного творчества, искренне дивился их искусству, простаивал возле русских кружев, на которых нежные оттенки шелка в сочетании с льняной и золотистой нитками создавали поразительные по красоте и колоритности гаммы. В каждом кружеве, вышивке свой геометрический мотив, свой сюжет… Однако ему еще не приходилось видеть этих творцов за их дивной работой.
Песня плыла доброй сказкой, столько было в ней простора, чистоты и первозданности, что все вокруг казалось волшебным и бессмертным, как тот конь, что тысячелетия назад скакал за «речными туманами», а теперь алым вихрем мчится на вышивке девочки-подростка. Песня становилась здесь красками, линиями, в ритмическом движенье игл закреплялась в шелковых рисунках, и кружевах.
Фролов, нечаянно скрипнул дверью и, увидев, что его заметили, шагнул через порог. Архиповна не торопясь отложила в сторону кружево, поднялась со стула, спросила негромко:
— Ужинать сейчас будете?
— Не беспокойтесь, Анна Архиповна. Я успею…
— Нет, вы уж не срамите меня перед людьми, мил-человек. Дело ли: жить-ночевать тут, а харч на стороне добывать?! По кафе да фельдшерицам шастать…
В голосе Архиповны слышалась строгая забота.
— Вот вам аспирин, — Фролов отдал ей коробочку, — и, пожалуйста, делайте свою работу. А я погляжу.
Он поставил стул в угол и сел.
Девочки уткнулись в свои пяльца, не поднимая глаз. Архиповна, посуетившись на кухне, снова взялась за кружево, лежавшее на твердой подушечке, закрепленной в подставке, похожей на плотницкие козлы. Ловко, как-то незаметно перебрасывая палочки-коклюшки из одной руки в другую, стала вить и переплетать нити. Но теперь она не пела, и как бы напряглось в неловкой тишине все — движенья, лица девчонок и Архиповны. Фролов пожалел, что вошел и спугнул песню, а такая работа без песни, видимо, немыслима, бескрыла.
— А вы пойте, Анна Архиповна, — робко попросил он.