Розы в декабре

Он ждет, что она посмотрит. Надо себя заставить. Надо смотреть как ни в чем не

бывало. Посмеяться над редкостным совпадением и бросить небрежно: “На границе

это не такое уж редкое имя”. Она встретилась глазами с Эдвардом, но слова

застряли в горле. Она почувствовала, как слезы предательски подступают к

глазам, вскочила на ноги и бросилась на заднее крыльцо, схватив с гвоздя куртку

и шарф Эдварда. Уже когда она выскакивала за дверь, ей показалось, что его

кресло скрипнуло. У нее точно крылья выросли. Она помчалась наугад, но ноги

сами вели ее на Фионину горку, туда, куда бабушка Эдварда, мучимая тоской по

городской жизни, по близким, по голосам подруг, приходила выплакивать свою долю

и билась за жизнь. Там Фиона рухнула на мягкую подстилку из сосновых иголок и

позволила себе выплакать свое горе.

Здесь и нашел ее Эдвард. На этом сосновом ковре звук шагов глох, и она поняла, что он рядом, только тогда, когда увидела его. Она присела. Он стоял, глядя на

нее сверху вниз, затем опустился рядом и взял ее руки в свои: — Простите, Фиона, ради Бога, простите. Мне и в голову не пришло, что это ваше

стихотворение.

Она молчала, да и что тут было говорить. Эдвард подождал, пока она немного

успокоится.

— Мы совершаем ошибки и дорого платим за них, правда ведь? Думаю, что это была

ваша идея — гульнуть последний раз. Вам и в голову не могло прийти, что вас

застукают… вы поссорились… а он в отместку женился на вашей лучшей подруге.

А вы все еще любите его, так ведь, Фиона?

— Ничего подобного, — горячо, пожалуй, чересчур горячо возразила она. — Я плачу

оттого, что лишилась всех иллюзий. Все мои грезы были связаны с Ианом, никого

больше у меня не было. И я не знаю, совершенно не представляю, как построить

свою жизнь без него. Иногда мне приходится ущипнуть себя, чтобы удостовериться, что я не сплю, а действительно здесь, в снегах, в низинном краю. А вовсе не в

тропиках, без телефона, без дорог. Даже Гамиш пропал для меня. Я больше не могу

поехать в Африку.

Эдвард без слов заключил ее в свои объятия. Это был чисто мужской жест

утешения, понимала Фиона, ничего личного — ведь Эдвард презирал ее. Но, несмотря на свой суровый вид человека, привыкшего всю жизнь бороться с силами

природы, Эдвард был человеком полным сострадания. И потому она осталась, не в

силах бежать. Эдвард захватил свой пастушеский плед, и она зарылась в него, согреваемая его теплом и силой.

Фиона очнулась, лишь услышав голос Эдварда: — Пора идти. Дома хорошо. Я отослал детей в постели и разрешил им почитать

часок. Они не будут приставать с расспросами. Я сказал, что вы посвятили это

стихотворение другу, которого любили давным-давно. Они славные ребятишки. Им

этого оказалось достаточно, чтобы еще больше зауважать вас. А теперь пойдемте.

Здесь есть дорога прямо через Фионину горку. Вы по ней не ходили. Хорошо, что

на вас толстые ботинки. Вы знаете что-нибудь о наших южных звездах? Я по дороге

вам их покажу.

Ночь была ясная, и Млечный Путь сиял особенно ярко. Лишь небольшие облачка

местами скрывали его. У них под ногами, в ясной глади озера, слабо мигали

отражения звезд. Здесь, в “Бель Ноуз”, был совсем другой мир, напрочь

отрезанный бездорожьем от внешнего. Воздух был густой, как вино. Ветки

лиственниц и кусты нгайо искрились от инея, словно унизанные драгоценными

алмазами. Все казалось волшебным в этом мире.

— Интересно, — проговорил Эдвард, — при нашей жизни доживем мы здесь до дороги?

Мама всегда мечтала об этом.

При нашей жизни. В местоимении “нашей” было что-то интимное. Так ей, во всяком

случае, казалось, хотя к ней это отношения не имело. Правда, они с Эдвардом

одного поколения. И вдруг Фиона поймала себя на странном чувстве, вернее, потребности, связывать себя с будущим “Бель Ноуз”.

Они стояли на вершине самого дальнего холма, с которого открывался вид на озеро

в сторону поселка Ванака. Там светились огни одиноких жилищ, и объемлющая их

темнота создавала иллюзию близости.

— Вы чувствуете себя так одиноко в этой глуши, Фиона?

— Да нет, — с удивлением повернулась она к нему. — Я только что подумала, что, когда видишь эти огоньки, кажется, что соседи близко. Глушь меня совершенно не

пугает, нам здесь так весело, мы живем как одна семья. Меня… меня это даже

крепко держит.

Он внимательно рассматривал ее при свете луны. Насколько далека была она сейчас

от той вызывающе разодетой красотки из ночного клуба. Они молча дошли до дому, но это было приятное молчание.

На следующее утро Эдвард сообщил, что должен покинуть их на пару дней. Фиона

остолбенела. Это так не вязалось с положением дел на ферме “Бель Ноуз”.

— Мне надо повидаться с семьей из Уэйнвуд-Хиллз. Надо обсудить с ними кое-какие

дела. — Он перехватил удивленный взгляд Фионы. — Я поеду верхом.

— А сколько ехать?

— Почитай весь день, если ехать налегке. Я возьму только запас еды в седельной

сумке. Не позволяйте Эмери подниматься, пока меня не будет. Нельзя рисковать. В

Уэйнвуд-Хиллз есть телефон, и я обстоятельно переговорю с врачом и выясню, что

мы можем сделать, чтобы она выходила ребенка здесь. Я выезжаю рано утром.

Все вышли проводить его. Проводы — это целое событие. Седельные сумки были

тщательно уложены; с собой Эдвард брал ружье и аптечку. В таких краях

рассчитывать не на кого.

Он завернулся в плед, и это так напомнило Фионе пастухов из горной Шотландии, что она почувствовала на мгновение приступ острой тоски. К седлу был приторочен

котелок, вся необходимая амуниция была на нем; собаки рвались с поводков. Это

были два пятнистых бультерьера, натасканные на кабанов, которые в огромном

количестве водились в зарослях папоротника и в буше. Перед тем как дикие свиньи

должны были опороситься, устраивалась охота на кабанов, которые пожирали

поросят.

Когда Эдвард отъехал, Виктория сказала:

— Не пойму, почему дядя Эдвард вдруг решил уехать.

Мисс Трудингтон ответила ей суховатым голосом: — Полагаю, Гас сказал ему, что Дебби возвращается из круиза по Тихому океану.

Элизабет и Виктория тяжело вздохнули. Фиона вспомнила, что говорил Эдвард о

Деборе Уэйнвуд: “Вы с Деборой будете друзьями. Она считает меня твердолобым, высокомерным мужланом, ничего не смыслящим в женщинах”.

Что же тогда имеет в виду Труди?

Уильям пошел звонить в колокол. Это была его неделя. Остальные дети выстроились

у крыльца.

— У меня сложилось впечатление, — сказала Фиона мисс Трудингтон, — что Эдвард и

мисс Уэйнвуд не очень хорошие друзья, судя по тому, что он мне говорил.

— Ну знаете ли, — задумчиво произнесла Труди, — эти вещи не всегда совпадают.

Эдвард хотел жениться на Деборе, когда был еще совсем юным. Но она отказалась

жить с ним по бивакам. Если бы брат Эдварда не погиб, он так бы и прокладывал

дорогу, а стало быть, пришлось бы жить далеко не в идеальных условиях, Деборе

это не улыбалось. — То, что она не договорила, повисло в воздухе. Ситуация в

корне изменилась. Эдвард ни за что не отказался бы от своей любви к

строительству дорог, от возможности преодолевать горы и озера, но он не мог

бросить на произвол судьбы своих племянников и племянниц. Эдвард поставил цель: победить то, отчего страдали его бабушка и мать, то есть глушь и бездорожье; желание преодолеть это бедствие раз и навсегда и соединить все отдаленные

уголки Новой Зеландии дорогами, сделав их доступными, превратилось у него в

страсть. Но теперь, прикованный к “Бель Ноуз” заботой о четырех племянниках, он, вероятно, нашел бы утешение, в браке с Деборой Уэйнвуд.

Зазвонил колокол. Начались школьные занятия. В этот день Фионе почему-то трудно

было сосредоточиться на уроках.