Год французов

Мы сняли тела повешенных, положили их рядом. Мэрфи помолился за упокой их душ, Эмбер обнажил голову. Мы уже привыкли видеть смерть в бою, а несколько часов тому присутствовали при безжалостной, до крови, порке, однако смотреть на безвинно и жестоко убитых людей было невыносимо. Во рту у меня остался медный привкус. Подле погибших распростерлись прямо в грязи босоногие женщины — кровь стыла в жилах от их стенаний, столь характерных для ирландского траура. Мэрфи затянул одну из своих омерзительных надгробных речей, высоко подняв тяжелое, мореного дуба распятие, сделанное каким-то благочестивым деревенским умельцем. Он изливал потоки весьма невежественного красноречия, крестьяне, словно зачарованные, внимали ему. Даже и не зная ирландского языка, можно было понять смысл речи. Наша армия, нелепейшее сочетание ирландских босяков и французских солдат, являла собой, по его словам, меч господень, который наказывает иноземных захватчиков и богоотступников. Мне сцена эта показалась кощунственной и на слух, и на взгляд: хриплоголосый вещун осыпает проклятьями врагов и посулами своих, перед ним хладные трупы, источник его вдохновенного словоблудия, а вместо хора стенания безутешных женщин. Повстанцы, опершись на пики, внимают каждому его слову, точно он толкует главу из Священного писания. И впрямь, мне он напомнил босоногого пророка израильтян, насылающего погибель на головы врагов. Но меж мною и «паствой» Мэрфи непреодолимая, бездонная пропасть.

Тоберкурри — жалкая деревушка, узенькая улочка, две-три лавчонки да маленькая чистенькая протестантская церковь в конце улицы (протестантская… протестантский… мне так и слышатся напоенные злобой и ядом восклицания Мэрфи), а на другом конце — ворота старинной усадьбы. Таких деревень в Ирландии сотни, что мы знаем об их жителях? Я неплохо знал своих арендаторов да крестьян Баллины, а дублинский стряпчий Уолф Тон не знал о крестьянах и той малости, как не знал о них и Том Эммет, ученый-оратор. Так как же представляется возможным объединить наши, порожденные городом и горожанами, устремления с чаяниями крестьян. То, что замышлялось на вилле в Ратфарнаме близ Дублина прохладным и ласковым вечером, сейчас претворяется в жизнь под небом Коннахта: жестокие драгуны вешают крестьян; лес пик на горизонте; священник-ирландец заходится в крике, правит кровавую службу. Поначалу я собирался лишь рассказать о событиях, оставив в стороне собственные побуждения и настроения. Но без них не обойтись, ибо события эти я понимаю субъективно, опираясь на свои чувства, и здесь, в Тоберкурри, я как бы раздвоился: с одной стороны, участник, с другой — наблюдатель.

Разноголосый чудовищный гам вдруг отступил, и на первый план выдвинулось нечто более значительное для меня в ту минуту: церковь с четырьмя острыми блестящими шпилями, ворота усадьбы, держащиеся лишь на верхней петле; бедный домик цвета топленых сливок; темно-зеленая дверь в лавку; разбитая дорога, изрезанная колеями. Не позже чем через полчаса мы снова тронемся в путь: и крестьяне, возбужденные речью Мэрфи, и французы, привыкшие беспрекословно подчиняться любому приказу. А где-то невдалеке, за грядой холмов, в голубой дымке затаилась целая армия: полковники, конюхи, чиновники — ждет, когда появятся истомленные повстанцы. А если всмотреться еще, на несколько дней вперед, увидишь тюремный каземат, военно-полевой суд, эшафот. И у подножия стою я, облаченный в утреннее — для работы — платье. Итак, пока в голове моей роились неутешительные и мрачные мысли, а взгляд мой трезво и отчетливо примечал всякую лачугу вокруг, Эмбер успел уже надеть шляпу и отдавал приказы своим офицерам.

ТОБЕРКУРРИ, СЕНТЯБРЯ 4-ГО

Ворота, как показалось Эллиоту, «старинной усадьбы» были воротами замка Гармония; последние пятнадцать лет земли его владельцев закладывались и перезакладывались. Сама усадьба — незамысловатый просторный дом — была построена поселенцем кромвельских времен Джошуа Маннингом впритык к норманнской крепости, где он стал держать коров. Нынешний владелец, Ричард Маннинг, с утра взобрался по винтовой лестнице на крепостную стену и вместе с Элен Кирван, крестьянкой, которая стряпала для него и делила его ложе, пристально оглядывал окрестности.

При нем была оправленная в медь подзорная труба, и потому он отчетливо видел дорогу из Тоберкурри на Слайго, вдали грязно-серым пятном проступала и сама деревня Тоберкурри. Он видел, как двинулась вперед кавалерия Нотта и как несколько часов спустя всадники неслись обратно, отступая.

— Спустился бы да поел, — предложила Элен.

Ричард лишь покачал головой.

— Лучше сходи и принеси сюда кувшин молока, хлеба и мяса.

— И чего ты там высматриваешь? Тебе ж на этой дороге каждый камешек знаком.

— Глупая ты женщина. За всю жизнь так и не набралась ума-разума. Да по этой дороге утром проехала английская кавалерия. И что-то очень они спешили обратно в Слайго, не иначе как в Тоберкурри повстанцы, чтоб им пусто было. — Он потер щетинистый подбородок.

— Сохрани нас, господь.

— Сохранит, если на то воля его будет, да только большой помощи я от него что-то не видел. — Он направил подзорную трубу на деревню, посмотрел и снова опустил. — И нужно им было из сотен ирландских дорог выбрать именно ту, что проходит по земле Дика Маннинга.

— Пойду принесу тебе поесть. Хотя, по-моему, торчать тебе здесь целый день не к чему. Какой в этом толк?

— Много ты, дура, понимаешь! — Маннинг в сердцах ударил кулаком по парапету. — Ни англичанам, так этому сброду понадобятся наши коровы. Или, случись им сражаться на наших угодьях, весь урожай погубят. Те, кто про битвы в книжках пишут, не задумываются о бедолагах, на чьей земле эти битвы проходят.

— Вот увидишь, к вечеру уберутся и те, и другие.

— Вы ручаетесь, мисс Кирван? Дай-то бог, чтоб ваши слова сбылись.

— Хорошо еще, что ты не пошел, как иные дворяне, с этими бахвалами йоменами.

— Я и так за свою землю сражаюсь — с дублинскими банкирами. Да и твой острый язычок хуже любого ножа. Часто меня выручали здешние дворяне? По мне, все одно: кто б скотину ни забрал, солдаты ль, мятежники, лишь бы заплатили хорошо.

— Как же, заплатят тебе мятежники, — хмыкнула Элен. — Дикари-головорезы из Мейо. Да они сейчас небось в этой несчастной деревне такую резню устроили.

— Что ж, они Тоберкурри в Париж хотят превратить, — проворчал Маннинг. — Отец в свое время на Тоберкурри большие надежды возлагал. Едет, бывало, в коляске по улице, а я, малыш тогда, рядом. Мимо лавок, мимо церкви и прямо в ворота усадьбы. Самая большая для него в жизни радость. Как он надеялся, что Тоберкурри расцветет, какие планы строил. Эх, отец, отец!

— Будто я сама его не помню! — вставила Элен. — Едет, бывало, на своей гнедой, бока у нее лоснятся, ботфорты у самого ровно зеркало. И вид такой важный, хотя мог всякому улыбнуться, для всякого доброе слово найти. Не думала я тогда, не гадала… — Элен вдруг замолчала.

— Что будешь спать с господским сыном? Да я и сам не предполагал. Однако мы вместе скрипим помаленьку и вроде неплохо уживаемся.

— Дик, если нам и впрямь угрожают повстанцы, может, собрать наших крестьян-арендаторов, поставить их под ружье?

— Под ружье, говоришь? А где я это самое ружье раздобуду? На усадьбе, насколько мне известно, оружия нет, разве что несколько охотничьих ружей да пара пистолетов в зале внизу. Лишь бы убрались смутьяны из Тоберкурри, большего мне и не надо. Надеюсь, что на моих землях они дураков не сыщут, на свою сторону никого не завлекут.

— В том месяце в тавернах только и говорили, что о восстании. Мне Пат Догерти рассказывал.

— Самое время для таких разговоров. Восстания-то и в помине нет, но как языки не почесать, коли перед тобой бутылка виски да и хлебнул уже изрядно. Тошнехонько нам всем здесь, и мне, и арендаторам — долги душат. И ни мятежники нас не спасут, ни солдаты британские, ни йомены-кавалеристы. — Он скользнул взглядом по рощице лиственниц, что росли за лугом при дороге. Элен, не шелохнувшись, стояла рядом с ним на крепостной стене. — Ты небось сейчас думаешь, как бы поступил мой отец? Скажу. Он был бы с йоменами, может, даже во главе их, на своей гнедой, в великолепном красном мундире — истинный господин, а его верные вассалы чуть поодаль, готовые внять зову своего властелина. Так вот, Элен, у меня даже себе на мундир денег не хватит, не то чтоб одеть, обуть да вооружить моих крестьян. И кто бы, ты думала, оставил нам все эти долги да закладные? Легко жить господином, пока у тебя усадьба да сын, которому расплачиваться с отцовскими долгами. Тогда, мальцом, я сидел подле него в коляске, чуть не лопаясь от гордости, и, конечно, не задумывался, какую судьбину мне отец уготовил.