Год французов

Я уже упомянул, что мы взяли в плен нескольких мятежников, но один из них оказался весьма ценной добычей — сам «президент Республики Коннахт». Этот гражданский сановник был немногим старше меня, его притащили к зданию суда и, несомненно, зарубили бы, не обрати солдаты внимания на его одежду и благородную внешность. Корнуоллис беседовал с ним недолго, но на редкость обходительно. Вряд ли бедняга даже заметил это, дух его метался меж смирением и отчаянием. К тому же драгуны обошлись с ним не очень-то любезно: покалечили левую руку и поставили под глазом огромный синяк, обезобразивший лицо. Однако юноша говорил и держался с истинным благородством, голос у него был тих, речь гладка. И неудивительно: установив его личность, мы узнали, что это Джон Мур, младший брат Джорджа Мура, который в бытность свою в Лондоне водил знакомства с Бэрком, Фоксом и прочими знатными вигами.

Предполагалось, что он вместе с повстанцами покинет город, однако какие-то (возможно, благородные) побуждения заставили его остаться в городе вместе с горсткой повстанцев да пушкарями. И сейчас, оставаясь верным своим товарищам, бросившим его на произвол судьбы, он упрямо заявил, что не знает ни о планах их, ни о маршруте. Корнуоллис настойчиво пытался заговорить с ним о личных качествах Эмбера, но Мур отвечал настороженно и коротко. В Каслбаре гордятся тем, что у них, как в настоящем большом городе, есть тюрьма. В это неказистое и зловещее здание и посадили Мура и прочих преступников. Он сидит в камере, лицо мертвенно-бледно, лишь темнеет кровоподтек под глазом, взгляд пустой, глаза не мигая смотрят на меня. Будто передо мной какой-то простолюдин, а не юноша-дворянин, которого заманили циничные лиходеи и обрядили в шутовской колпак «калифа на час». Но за пустым, бессмысленным взглядом я видел своего сверстника, такого же, как я. Что привело его в стан врагов нашего короля? Глупость ли? Тщеславие ли? Почему забыл он и о своей родине, и о долге? Впрочем, родина его — Ирландия. Сейчас уже не помню, понес ли он вполне заслуженную кару или нет. Будь моя воля, я бы его строго не судил.

В пять часов вечера мы снова тронулись в путь. Предстоял первый (но, увы, не последний) ночной переход. Нас ждал долгий поход, миль сто, а то и больше, причем дорога наша виляла и петляла.

Мне доводилось читать, будто следами нашего похода в тех краях остались виселицы да пепелища. Однако факты опровергают домыслы: во-первых, двигались мы без остановок, чтобы настичь врага, однако, кроме отставших и дезертиров, никого не встречали. Эмбер изводил нас, играя в прятки. Во-вторых, беспрестанно лил дождь, невозможно пук соломы зажечь, а уж соломенная крыша и подавно не займется. Впрочем, не хочу замалчивать и тех прискорбных, даже ужасных событий, которые произошли на следующей неделе. Крофорд, в частности, воин весьма сурового нрава, как почти все шотландцы; Лейк еще со времен Уэксфорда известен своими зверствами. Но хочу сказать, что события эти произошли без ведома лорда Корнуоллиса. Я люблю своего старого командира, мудрость в нем сочетается на равных с милосердием. Хотя не отрицаю, когда мы прослышали, что центральные графства восстали (этого мы опасались давно), Корнуоллис скрепя сердце прибег к крутым мерам, чтобы доказать местным жителям всю пагубность восстания; нелегко дался ему этот шаг, впрочем, честь и благородство в войне с нашим ФРАНЦУЗСКИМ ПРОТИВНИКОМ не были попраны. Восстание же против законной власти в любом обществе считается самым тяжким преступлением.

13

ИЗ ДНЕВНИКА ШОНА МАК-КЕННЫ

Сентябрь года 1798-го. Ночью Каслбар покинула одна армия, утром заняла другая. Я стоял у окна лавки и смотрел, как в город въезжают англичане: рослые, беспечные кавалеристы на крупных лошадях. Галопом неслись они по улице с саблями наголо, занесенными над головой, — не задумываясь, срубят голову каждому. На нашей улице было спокойно, и им не пришлось пускать в ход сабли. Но у моста и на улицах, ведущих к прибрежным лугам, убитых было предостаточно. Солдаты врывались в дома, выволакивали людей. До сих пор не могу понять, почему они миновали мою лавку, почему не потащили меня за собой либо на казнь, либо на всеобщий позор, как выпало многим совершенно невинным людям.

Я предвидел это еще накануне, когда уходили французы и наши повстанцы. Вид у многих был обреченный, да и можно ли их винить: их уводят в дождливую ночь неизвестно куда. Ведь среди них есть и такие, кто не знает, что земля круглая, по их разумению, они отправлялись на край света. Трудно представить себе, сколь мрачна и невежественна жизнь крестьян из Невина.

Конечно, по сравнению с тем путем, что проделали французы, повстанцев ждала лишь легкая утренняя прогулка. Но с французами мы не разговаривали, никто из них не знал английского. Когда я увидел их в походном строю, готовых покинуть Каслбар, они показались мне едва ли не пришельцами с Луны, столь разительно отличались они от нас: бледные лица, черные, блестевшие жидким блеском глаза. Однако они, так же как и наши, шутили, беззлобно тузили друг друга, хотя в глубине глаз таился такой же страх. Несомненно, многие из них тоже крестьяне, привычные больше к лопате, а не к штыку. Я не представляю себе Францию, хотя прочел несколько французских романов, переложенных на английский. Ясно одно: она совсем не такая, как Ирландия. Все страны на свете отличны одна от другой. Интересно, что думают французы об Ирландии. Вряд ли они высокого мнения о нас, бедняги. Таскают их по болотам, по серым, промозглым городкам, люди глазеют на них, словно на ярмарочную диковинку.

Кем бы ни были они доселе, сейчас они солдаты. Их научили с ревом, по-бычьи, бросаться в кровавое сражение, их научили смиренно, по-коровьи, идти на бойню. Чрезвычайно необычная у них жизнь, страшно подумать, до чего ж легко приучить к ней людей. Это только в песнях предстает она беспечной и вольной. Глупцы те, кто верит поэмам да песням, так задолго до меня решили мудрые мыслители — греки. А верят ли наши парни? Они сейчас идут строем за французами, а за ними — еще одна французская шеренга, они подгоняют наших штыками, случись тем замешкаться или попытаться улизнуть. И творится это во имя свободы, равенства и пустозвонных «прав человека», в ирландском языке даже слов-то таких нет. Хоть месяц шагай по горам Невина, скорее увидишь живого единорога из мифа, чем воплощение этих «прав человека». Что этим бедолагам до идей несчастного Джона Мура! Им двигают благие помыслы, но он не знает жизни, витает в облаках.

Сосед мой, Иеремия Данфи, видел, как его вернули на землю. Мура приволокли к зданию суда, и трое солдат приставили штыки ему к груди; Иеремия уловил во взгляде его нечто худшее, чем страх: Мур омертвел от отчаяния. И впрямь он уже не жилец на белом свете, ведь благородное происхождение не убережет от всех превратностей судьбы. Он, очевидно, был немного не в себе, хотя в лучшие времена бывал здоров, весел, хорошо одет и миловиден.

Я вижу злобу, которая колышет души таких, как Рандал Мак-Доннел или Корни О’Дауд, таких безрассудных молодчиков в Ирландии хоть пруд пруди, мне видится, как встарь они промышляют разбоем, несутся на лихих конях вслед за Сарсфилдом. Они из той породы людей, что способны проиграть в карты лошадь, имение, а то и женщину; из тех, кто защищает свою честь и доброе имя в бесчисленных дуэлях. Знаю, что сужу их немилосердно, да невелика беда от моего суда. В головах подобных людей лишь малая толика разума, как у несмышленых детей. Задумываются ли они о том, что в трясину своего лиходейства затягивают многих и многих людей? Еще вчера они горделиво разъезжали по городу на своих лошадях — их, кажется, называют строевыми, — кое на ком мундиры, привезенные французами, на иных господское платье от голуэйских портных, над головами нелепейшие султаны.

Перед тем как покинуть город, повстанцы сняли со здания суда свой флаг — зеленое полотнище с золотой арфой посередине. И честь эту, конечно же, предоставили одному из уэксфордских повстанцев, прошедшему все бои и злоключения. Вот подобными псевдопочестями да яркими знаменами и соблазняют легковерных, и сбиваются те с разумного пути в трясину зла. Но чем лучше их противники, чьи мундиры цвета самой крови?