Год французов

Он провел Мура в меньшую из двух гостиную, скудно обставленную, на стенах — два грубо намалеванных портрета, тяжелое распятие, слащавая гравюра, изображавшая чудесное воскрешение Лазаря. На буфете — графин с вином, но Трейси нарочито не обратил на него внимания. Однако сесть Муру предложил.

— Как у вас, в Балликасле, спокойно, — заметил тот.

— Спокойно, особенно в наших владениях, — вежливо, но с вызовом ответил Трейси. — А вот усадьба моего друга Фолкинера, как вам, очевидно, известно, разграблена.

— Нет, мне об этом неизвестно.

— Да, разграблена. Правда, не сожжена. Просто первая банда ваших молодчиков не успела, ее выдворила вторая.

— Скорее всего, эти вторые — солдаты под командой Ферди О’Доннела. Он отвечает за порядок во всей округе. И вам доподлинно известно, что он не бандит.

— Да, я знаю его давно и всегда был о нем самого лучшего мнения. Скромный, трудолюбивый, да и весьма образованный для крестьянина. Впрочем, до недавнего времени я держался наилучшего мнения и о вас. Сейчас оно переменилось.

Мур промолчал. Он смущенно глядел на зеленый луг за высоким окном.

— Поговаривают, — продолжал Трейси, — что меня не трогают из-за давней дружбы наших семей. Или мне благоволит удача, как теперь внезапно выяснилось, из-за того, что я католик.

— Если угодно, можете опровергнуть как то, так и другое. Армия Ирландской республики…

— Армия Ирландской республики! — насмешливо подхватил Трейси. — Любопытно, что думает по этому поводу ваш брат. Я хожу по усадьбе и сгораю от стыда, неужто благополучием своим я обязан своей религии или знакомству с бунтарем, восставшим против короля?

— Могу лишь повторить, что домыслы ваши ошибочны.

— А как иначе мне прикажете думать? Насколько я знаю, с десяток усадеб окрест разграблены и сожжены, и все это дома протестантов. Когда все это безобразие кончится, католикам будет жить куда горше, чем последние тридцать лет.

— Помещики почти все протестанты, — сказал Мур с некоторым нетерпением, — а большинство крестьян — католики. Вот вам и ответ. Они восстали, и гнев их обрушился на тех, в ком они видят угнетателей. Но Объединенные ирландцы не выступают ни против частной собственности, ни против чьей-либо религии.

— Я ездил взглянуть на усадьбу несчастного Фолкинера, — сказал Трейси, — страшно смотреть, что с ней сталось! — И он, вспомнив эти горькие минуты, схватился за голову, взъерошив редкие седые волосы. — Точно дикие звери совершили набег: столы разбиты в щепки, картины изрезаны и разодраны. Сколько приятных вечеров провел я у него в гостиной, и вот теперь она осквернена и испоганена. Всю жизнь Джордж Фолкинер был расположен к носителям другой веры. Он первым из протестантов Коннахта подписал петицию о правах католиков. Знали вы об этом? И вот благодарность. И эти звери — ваши сообщники и лучшие друзья.

— Та петиция так и не была принята, — напомнил Мур, — потому что ирландский народ не волен сам решать свои дела.

— Пустые слова, — отмахнулся Трейси. — А на поверку убитые люди и опустошенные дома. Дикари крестьяне хозяйничают повсюду. Вот вам действительность.

— Я заслужил ваше недовольство, — сказал Джон, — но давайте же оставим этот разговор.

— «Недовольство» слово книжное, для вас чересчур мягкое. Вы — мятежник, с оружием в руках восстали против своего законного короля. И опасность вам грозит такая, что ни брат ваш, никто на свете вас не спасет. Вы опозорили и своих единоверцев, и весь наш народ.

— Народ? Однако в парламенте этого народа мне нет места как раз из-за моей религии. И это тоже действительность. Или для вас это также пустые слова?

— Я прекрасно сознаю, что мы видим много зла, и это тяжкое для нас всех бремя. Однако это не побуждает меня отдать страну во власть пьяной черни да французских головорезов. Я не намерен вступать с вами в споры об этом. Вы собирались жениться на Элен. Я, как и брат ваш Джордж, благоволил вам. Джордж проявил, несомненно, редкое великодушие, ибо состояние Муров и Трейси далеко не равнозначно. Теперь же вы сможете доказать любовь к Элен, лишь отрекшись от ваших намерений жениться на ней. Сегодня вы способны принести ей лишь огорчения и несчастье.

— Не откажите мне, господин Трейси, хотя бы в трезвости мысли.

— Рад бы, да только как признать то, чего нет?

— Дело, которому я служу, чрезвычайно опасное, но я не менее вас пекусь об Элен и не намерен подвергать и ее жизнь опасностям. Хотя я твердо верю, что вернусь в Мейо в обстановке куда более благоприятной, чем представляется сейчас. Я приехал сюда только ради разговора с Элен и надеюсь, вы мне это позволите.

— Непременно. Мешать не стану. Но вам впредь придется смириться с тем, что дорога к нашей усадьбе для вас закрыта и с нашей дружбой покончено.

— Вы очень суровы ко мне.

— Вероятно. Мне, Джон, немалых трудов стоит удержаться от резкостей. Я вас крепко любил до последнего времени, и вам это известно. Но путь, избранный вами, я глубоко презираю, ибо он безрассуден и преступен. И одно преступление повлечет другое. Не вы вернетесь в Мейо победителем, а Британская армия, и тогда наш край превратится в выжженную пустыню. Я пережил годы гонений на католиков и знаю, как они боролись за свои права, — мирно, не преступая закона…

— Да полно вам! — воскликнул Джон. — А за что, по-вашему, сражаются Объединенные ирландцы, как не за права ирландского народа? А что вам принесла «мирная борьба»? Разве что мелкие уступки, которые выклянчивались десятилетиями.

— Довольно, — прервал его Трейси. — Я не собираюсь ни спорить с вами, ни слушать, как вы оправдываете убийц-крестьян. Если вы желаете провести час за беседой с Элен, проследуйте к ней, она за вышиваньем. Я попросил ее побыть у себя, пока мы говорим. А я с вами на том прощаюсь. — Трейси встал, замялся, потом вдруг протянул руку Джону. — Дорогой мой, слов нет, чтоб высказать, до чего мне горько.

— Я не верю, что дружба моя с вашей семьей прервется таким вот образом, — сказал Джон. Трейси лишь пожал плечами.

Мур постучал в дверь Элен. К его изумлению, приняла она его совсем иначе: распахнув дверь, бросилась к нему на шею, худенькая, как отец, и высокая, почти вровень с Джоном, и, прижавшись щекой к его щеке, безутешно зарыдала. Он, смешавшись, стоял и гладил ее по длинным темным волосам и что-то бормотал в утешение. Но вот она немного успокоилась и пригласила в маленькую, залитую солнцем комнату.

С минуту она стояла спиной к нему, опустив голову, точно разглядывала шелковые и ситцевые лоскутки на столе, потом взяла один и поднесла к глазам. Худые плечи ее дрогнули. Вот она повернулась к нему: лицо заплаканное, глаза распухли.

— Могла ль я думать, что все так обернется?

— Как — так?

— Ты говорил, что из Франции один за другим станут приходить корабли, целая армада, что восстанет весь остров. А на деле — три жалких суденышка да сотня солдат.

— Придет и второй флот, — ответил Мур, — а возможно, и третий.

— Поздно.

— Ничуть не поздно. Таких меланхоликов, как вы с отцом, на всем свете не сыскать.

— Верно, не сыскать, если под меланхолией ты разумеешь трезвость мысли. Так вот, отец говорит, что нам с тобой больше не нужно встречаться.

— И ты согласна?

— А что остается девушке моих лет, позволь спросить? Выбор у меня невелик. Если ты уйдешь с повстанцами, ко мне не вернешься. Тебя либо заколют на обочине дороги, либо вздернут на распутье. И брат твой никакими силами не сможет вызволить тебя из беды.

— Я у брата совета не просил и в помощи его не нуждаюсь.

— Неужто ты и впрямь хочешь, чтобы тебя убили?

— Брату моему столько же дела до Ирландии, сколько до конных скачек.

— И мне тоже. Как и до Англии, или Франции, или Америки. Но ты «дело» понимаешь иначе. Для вас, мужчин, это значит — куда-то ехать, что-то создавать, претворять идеи в жизнь. Ирландия — это не чистая идея, а конкретная страна, конкретные люди, они проливают кровь, они болтаются на виселице. Ирландия — вот она, рядом, за окном.