Год французов

Недоверие мое разделяли и остальные верные королю протестанты. Господин Фолкинер, в молодости изведавший военную службу, рьяно пытался доказать, что новость эта — вымысел. Кто, вопрошал он, в столь выгодной позиции и имея численное превосходство, обратится в бегство? Даже французы бы не побежали, и испанцы бы не дрогнули. Его мнение разделяли и все мы, или почти все, кроме капитана Купера. В конце концов, он типичный ирландец, и национальное упрямство отчетливее проявляется в яром отрицании очевидного. В своем заточении (крытом рынке) он доходил до безумства в бессильной ярости. Слухи о поражении при Каслбаре он с готовностью поддержал, крича, что трусы англичане всегда бросали ирландских протестантов в трудную минуту, оставляя их на растерзание крестьянам или на милость господню в лице заморского принца-избавителя. Мы, однако, не сразу вняли его будто бредовым, но на поверку мудрым словам. И лишь с течением дней, видя, как меж Киллалой и Каслбаром снуют мятежники, слыша их спокойные и убедительные рассказы, поверили и мы. Но даже и тогда пытались обмануть себя: дескать, англичане отвели армию на юг, а в Каслбаре оставили лишь незначительный гарнизон для обороны.

Увы, сейчас весь свет знает, что Британская армия потерпела постыдное и низкое поражение. Во всей провинции Коннахт заправляли мятежники, немало их разгуливало и по Киллале. Причем не только солдаты О’Доннела. Меж захваченными повстанцами городами — Киллалой, Баллиной, Уэстпортом, Фоксфордом, Суинфордом, Кроссмолиной и, конечно же, Каслбаром — оживленная связь, и каждодневно приходили вести, что та или иная глухая деревушка выступила в поддержку восстания. Страшнее всего были, конечно, мелкие шайки головорезов, под водительством людей вроде жестокого Мэлэки Дугана. Они совершали налеты на усадьбы, жгли их дотла, не считаясь с дисциплиной, установленной Эмбером. Пострадала не одна протестантская усадьба, правда не вблизи Киллалы, где «капитан» О’Доннел, как он величал сам себя, поддерживал порядок. Особенно боялись мести повстанцев жены плененных йоменов. Все, кроме госпожи Купер. Она собрала на Холме радости своих дремучих мужланов крестьян, чтобы отражать любое нападение. Много раз видел я ее на улицах Киллалы: она ехала верхом, словно амазонка, держа в руках плетку наподобие отцовской, о которой ходили легенды. Конечно, за свою резкость и язвительность она могла и поплатиться, но среди крестьян она пользовалась необъяснимым уважением, которое, как ни странно, уживалось с ненавистью и презрением к ее несчастному супругу.

Вскорости мы узнали, что являемся гражданами нового государства — Республики Коннахт, предвестницы грядущей Ирландской республики — конечной цели восстания. И дело затевалось нешуточное. Образовалось правительство, требовавшее от нас подчинения и материальной поддержки. Молодой Джон Мур, брат снискавшего заслуженную известность Джорджа Мура, был назначен президентом, он возглавлял Совет двенадцати. Совет этот издал приказ, дабы все пригодные к военной службе мужчины, так или иначе помогавшие восстанию, были занесены в списки в Каслбаре. На город Каслбар была наложена контрибуция в две тысячи гиней, а на все графство — десять тысяч. Кроме того, были выпущены ассигнации, подписанные господином Муром, они выдавались за отобранные товары, и деньги по ним обещали выплатить, как только Ирландия станет республикой. Мне довелось видеть эти орудия грабежа, хотя на мою долю они и не пришлись.

Закон, предписывавший всем мужчинам отметиться в Каслбаре, не означал всеобщую мобилизацию. Он скорее служил для того, чтобы всех не примкнувших к восстанию можно было посчитать недругами нового государства. В это число попали почти все протестанты и большинство наиболее уважаемых католиков. Мое же собственное положение представлялось мне весьма своеобразным. Я страдаю, хотя и в незначительной степени, подагрой и посему не вхожу в число «годных». Кроме того, закон касался лишь лиц ирландского происхождения, а я, волей Всевышнего, к оным не принадлежу. Я высказал эти соображения «капитану» О’Доннелу, и он с готовностью признал, что я толкую закон правильно. Даже более того, он высказал мнение, что один лишь сан мой освобождает меня от этих «каслбарских глупых затей».

Итак, в Киллале закипели страсти, поползли гнетущие толки. И продолжалось такое не одну неделю. Как мы убедимся впоследствии, в наших краях разыгрался не только пролог драмы Мейо, но и эпилог, Киллала явилась ареной и первого и последнего боя. А меж ними жизнь нашу наполняли слухи да страхи. Мы не знали, что будет с нами, с нашими домами, землей. Одно время мы даже опасались за судьбу всего королевства. Мятежники, конечно, рано или поздно столкнутся с основными силами англичан, но как знать, чем это столкновение кончится, особенно после зловещих и мрачных воспоминаний о Каслбаре. Ежели судить по нашим краям, можно подумать, что Ирландию охватило восстание рабов, ибо напрашивается сравнение не с восстаниями средневековых крестьян, а с древними, времен Спартака, мятежами. Наши пленители, кроме О’Доннела, имели весьма смутное представление об истории Древнего мира, да, судя по их ликующим лицам, они прекрасно обходились и без нее.

После Каслбарской битвы в Киллале воцарилась атмосфера празднеств. К восстанию примкнуло много людей, особенно молодых, но немало осталось с миром и по деревням — скоро убирать урожай, — хотя в душе они горячо приветствовали мятеж, несмотря на воскресные проповеди господина Хасси, в которых он смело осуждал отступников. Но перед глазами его паствы был и иной пример — второй священник, Мэрфи, личность отвратительная, и впрямь стакнулся с восставшими, ушел с ними в Каслбар и, по всей видимости, служит в тамошнем храме мессы в запятнанной кровью рясе. В тавернах гуляют всю ночь напролет, кричат, пьют, поют, не смолкает скрипка или волынка. Порой я даже опасался, сможет ли О’Доннел обуздать людей, если спиртное пагубно отразится на их нравах. В первые дни нашего плена они, правда, были полностью поглощены судами и пересудами о своей блистательной победе.

Время от времени в Киллалу из Каслбара наезжали наши знакомцы, и среди них Оуэн Мак-Карти. Увы, он изменился к худшему, стал завзятым мятежником, даже с оружием в руках участвовал в битве. Однажды я встретил его у себя в доме, он пришел к О’Доннелу, своему близкому другу. Ему, похоже, дали какой-то чин, хотя в отличие от других офицеров их форму он не носил. На нем была шелковая рубашка и сюртук тонкого сукна, некогда принадлежавший какому-то более сухопарому господину. Офицерам выдавали также и пистолеты, и Мак-Карти носил красивую кобуру на широком кожаном ремне. Он заметил мой взгляд и потупился, устыдившись своего награбленного господского платья. Он всегда казался большим и неуклюжим, сейчас же — еще и чужим.

Из уважения к моему сану мне разрешали свободно ходить по городу, хотя я нечасто пользовался этим правом. Отчасти потому, что боялся оставить дражайшую Элайзу, отчасти из-за собственной робости. Грустно было идти по улицам Киллалы, ибо они, подобно Мак-Карти, изменились к худшему. Раньше местечко, пусть мрачное и унылое, с замшелыми от ветров с Атлантики стенами домов, было по крайней мере спокойным. Теперь же улицы запружены народом, в воздухе не смолкают грозные возгласы на непонятном языке, столь неподобающие для литературного или хотя бы пристойного изложения. Стоя в начале сбегающей к причалу улицы, я чувствовал себя одиноким и заброшенным, как Крузо из романа Дефо.

И все же все это время, позволю себе еще раз назойливо напомнить читателю, стояли прекрасные предосенние дни, зрелые хлеба уже клонили налившиеся колосья, дожидаясь жнеца.

11

КАСЛБАР, АВГУСТА 28-ГО

Писать и читать Эмбер научился поздно, и не очень-то преуспел. Это чрезвычайно мешало ему в службе, не потому, что он испытывал неловкость, а потому, что приходилось полагаться на адъютантов и секретарей. На следующий после Каслбарской битвы день он составил доклад для Директории, продиктовал его Бартолемью Тилингу и отослал с солдатом-ирландцем в Ньюпорт, где его дожидалось рыбацкое суденышко. Диктовал он медленно, чтобы Тилингу легче было понимать чужой язык, да и само письмо очень важное.