Год французов

Перво-наперво он решил установить четкие границы владений и истинное положение дел: выяснить, какие (хотя и весьма незначительные) участки отданы в аренду; разобрать ворох бумаг, исков, претензий; уточнить, какие врезавшиеся в чужие владения полоски земли испокон веков принадлежали Гленторнам. Как он и ожидал, не обошлось и без судебных тяжб со стороны мелких помещиков, но, к его удовольствию, все конфликты уладились. Далее, он задумал провести перепись, как поголовья людей, так и скота, однако оказалось, что это весьма непросто, ибо предшественник его сам погряз в деревенской бестолковщине и тупости. Уже лет сорок, как дальние болота и пустоши облюбовали кочующие крестьяне. Последний управляющий, следуя местному обычаю, не взимал платы с этих несчастных. Сомневался и Крейтон, но, как бы ни рассудил он, нужно знать, сколько этих крестьян, и записать их имена. Не одну неделю посвятил этому груболицый шотландец в скромном коричневом платье. Его конь и взбирался на склоны холмов, и спускался по извилистым тропкам. За управляющим следовал судебный пристав, знавший ирландский язык. Заслышав топот копыт, самовольные поселенцы целыми семьями пускались наутек и прятались на вершинах холмов.

Крейтон все же добился своего и нанес все данные на карту с хитроумно зашифрованными знаками, висевшую на стене в кабинете. Кабинет его некогда был меньшим из двух музыкальных салонов, и прямо против карты красовалась картина «Суд Париса», выполненная в духе Ватто. Художник, очередной любимец лорда-отца, изобразил Париса в современной судейской мантии. Почти целый год провел Крейтон в стенах своего кабинета, дотошно вникая в каждую мелочь в хозяйстве. Это, однако, лишь предвосхищало куда более великий труд: покончить с хаосом и навести порядок.

Крейтон следовал новейшим учениям о научном подходе к земледелию и ведению хозяйства. Он и сам опубликовал несколько статей об этом, держал переписку со многими специалистами. И это, наряду со рвением и честностью, тоже учитывал Гленторн, выбрав его своим управляющим. Крейтон первым делом хотел определить, какими методами руководствоваться, чтобы привести хозяйство в идеальный порядок, а потом эти методы внедрять. С первого взгляда было очевидно, что на землях Гленторна излишек народа, оттого и фермы мелки, а значит, неприбыльны. Да и кто задумывался, какой урожай можно собрать с того или иного угодья. Повсюду в Ирландии на разный лад пробовали осушать болота — повсюду, но только не в Мейо.

Крейтон сознавал, что его острый логичный ум режет поперек векового уклада, и в душе мучился, ибо человек он был добрый. Одним росчерком пера мог он установить жесткие, сообразные нуждам порядки во владениях Гленторна. Вздумай он подписать приказ о выселении «лишних», и десятки крестьян лишатся земли и крова, десятки тех, кто приветствовал его, когда он ехал мимо, чья музыка долетала до него из убогих хижин. На это у него просто не поднималась рука, и он казнил себя за нерешительность. Ведь он не выполнял своего долга, не держал своего же обещания превратить хозяйство в образец рачительности. Дикарская жизнь вокруг оскорбляла его нравственность: крестьяне, казалось, привыкли к грязи, лености, пьянству, суевериям. Язык у них диковинный, характер — задиристый и драчливый. И тем не менее люди эти жили единой жизнью, любили и работали, заводили семьи, растили детей. Они были привязаны друг к другу и еще крепче — к земле. И сгонять их — чудовищная жестокость.

Крейтон поспешал не торопясь. Он занимался привычными помещицкими делами, вкладывая рвение и ум, чем не могли похвастать его предшественники. При нем доходы, хоть и незначительно, стали год от года расти. И все же на землях Гленторна можно было получить доход, в четыре раза больший. Крейтон понимал это и каялся, что грешит, плохо служит хозяину. Раз в год он представлял лорду подробный и безукоризненно честный отчет, не забывал и прямодушно попенять на свои промахи — человек, увы, слаб. Всякий раз Гленторн отвечал вежливыми и обходительными общими фразами, порой приторно-сочувственными. Каждый год Крейтон ждал: вот-вот из Англии гневно окрикнут, понудят выжимать из земли как можно больше дохода. Однако окрика так и не последовало. Со временем Крейтон стал относиться к Всемогущему, как и крестьяне: далекое, непонятное, полумифическое существо. И лишь совесть не давала ему покоя.

Уединившись в кабинете, он стал предаваться мечтам, и мечты пленили его, хотя Крейтон этого не замечал. Началось с малого: в чистой книге прихода и расхода он стал вести записи о том, как при надлежащем научном ведении хозяйства расцветут все владения лорда. Далее он принялся описывать фермы, которые виделись его мысленному взору, церкви и школы, которые мечталось построить. А раз, октябрьским вечером, он расчистил стол в библиотеке, тянувшийся почти от стены до стены, и на нем стал воссоздавать все имение Гленторна в миниатюре, жившее доселе в мечтах. Четыре года он коротал свободные вечера в библиотеке и достиг в своих поделках немалого мастерства, проявив даже некоторые задатки художника. Лелея этот плод собственного воображения, он впадал в своего рода грех. И вот труды его завершены. Словно Гулливер в Лилипутии, стоял Крейтон над столом, любуясь озерами из зеркальных осколков.

Крейтон и не догадывался, какое впечатление он производит: верхом он ездил, опустив поводья, очки чуть держались на кончике носа-пуговки; он на ходу делал бесчисленные пометки в записной книжке в кожаном переплете; соскакивал наземь, подбирал зерна, растирал их; отдавал приказы — скажем, расширить какой-нибудь ров. Мелким помещикам он виделся лицемерным святошей дельцом, затесавшимся по случаю в господа. Крестьянам же он представлялся бессердечным и мелочным тираном. Поводом к этому послужила перепись, затеянная им в начале деятельности. «Всякую тварь божию, живущую в хижине, сарае иль конюшне, я должен знать поименно» — такое высказывание приписывала ему молва. Когда оно дошло до Мак-Карти — в те времена он только перебрался в Киллалу, — тот прозвал управляющего «царь Ирод». Так Иродом Крейтон и прослыл и среди дворян, и среди крестьян. Многие бы лишь посмеялись над его внутренними терзаниями, знай они его совестливый характер.

Довериться же Крейтон смог лишь одному человеку — Бруму. Однажды он навестил святого отца и излил ему свою смятенную душу. К его изумлению, Брум бросился к нему и страстно пожал руку. Ибо он тоже мучился сознанием невыполненного долга, ведь, по сути дела, Киллала отвергла его пасторство. Допоздна сидели они в тот вечер, делились мечтами, с которыми приехали в Мейо, болью из-за того, что мечты эти канули в болотные топи. После этого они стали встречаться часто, стали, втайне от других, единомышленниками: однажды Крейтон сказал, что собирается отказаться от должности, Брум же отговорил его, ибо в этом случае участь крестьян стала бы еще горше. И все же Крейтон не переставал каяться в душе, каяться в том, что погубил свои способности.

В ночь на пятнадцатое августа он допоздна работал в кабинете. Вдруг вдалеке послышался шум, неясные голоса, зазвенело разбитое стекло, два раза подряд выстрелили из мушкета. Крейтон подбежал к окну, но в ночной мгле ничего не разглядеть. Он зажег фонарь, вышел в коридор, крикнул слуг и выбежал из дома. В отдалении, в двух окнах правого нежилого крыла замка, мерцал свет. Он бросился бегом вдоль длинной колоннады. В свете фонаря мелькали статуи в нишах — лепные римские тоги, простертые руки. На бегу он кричал — за наглухо затворенными высокими окнами в замке полыхало пламя. В отсветах увидел он людей, суетящихся у крыльца. Заметив его, они застыли, потом принялись угрожающе выкрикивать что-то. Языка он не понимал. Но вот они исчезли в ночи. Крейтон услышал шаги за спиной, обернулся — к нему спешил старший дворецкий Хендрикс с пистолетом в руке.

Дверь парадного была взломана. Крейтон и Хендрикс вошли, огляделись и бросились вперед по длинному коридору, затем направо, дверь одной из комнат распахнута, там и пожар. Вдвоем они сорвали горящие занавеси и потушили огонь. И лишь потом, осмотревшись, поняли, что они в оружейном зале.