Год французов

Был несколько раз (но не в Киллале) под стражей по разным обвинениям, главным образом за неподобающее поведение при нарушении общественного порядка. В организациях Избранников и Объединенных ирландцев не состою и не могу указать ни одного их члена. Если бы у меня были подобные сведения, я бы тут же доложил суду. Объединенные ирландцы — безумцы и смутьяны. Республика — это страна без короля. Я дважды присягал на верность королю Георгу. О замыслах Избранников знаю не больше других. Мне показывали их так называемое воззвание. Они безумцы и разбойники, а писавшему их воззвание недостает классического образования. В ту ночь, когда надругались над Сэмом Прайором, я был в таверне, что могут удостоверить многие.

В графстве Корк я учительствовал в местечке Макрум. Там тоже бесчинствовали Избранники, но я к этому касательства не имел. С Патриком Линчем, капитаном Избранников из Макрума, не знаком. Его, как и многих других, увидел впервые уже на виселице. Недовольство властями среди учеников не насаждал. Я пишу стихи по-ирландски, они широко известны среди тех, кто знаком с языком. Пишу о самом безобидном, как-то: о любви, о природе. В трезвом виде закон не преступал».

Из ответов Мак-Карти явствует, какие вопросы ему задавали и какие цели преследовали судьи. Господин Грин, если мне не изменяет память, изрядно сократил показания, очевидно руководствуясь здравым смыслом. Например, и капитан Купер, и господин Гибсон с подозрением отнеслись к тому, что Мак-Карти умеет читать по-французски, и они пытались выведать, не хранит ли он революционные брошюры из Парижа. У Мак-Карти хватило терпения спокойно ответить на все эти вздорные вопросы. Его чуть ли не штыками подняли с постели, но такие обстоятельства оказались ему на руку: ум его прояснился, он отвечал быстро и неодносложно и, как мне показалось, с чуть заметной язвительной усмешкой. Его показания явно разочаровали судей, и они с досады не раз называли его в числе вероятных «злодеев». Однако до поры оставили его в покое.

Зато семерым другим людям вынесли обвинения и отправили в тюрьму, в Баллину. Против них «показал» некто Подж Нолли, коротышка-горбун, немного знавший английский язык; в округе его недолюбливали. Даже капитан Купер понимал, что Нолли никоим образом не связан с Избранниками, зато тот с готовностью назвал множество людей, так или иначе высказывавших недовольство властью. Например, одним из арестованных оказался молодой крестьянин Джералд О’Доннел, помогавший брату Ферди на полях, арендованных у Купера. Было доказано, что в прошлом году Сэм Прайор пришел к нему за десятинным сбором, но Джералд О’Доннел выгнал его в шею с руганью и проклятьями. Нолли показал, что с той поры молодой О’Доннел за кружкой пива в таверне неоднократно угрожал Прайору и клялся, что в иных графствах со сборщиками десятины не церемонятся, отрезают уши.

Я не верю ни одному слову из поклепа Нолли, укрывавшегося на время судебного разбирательства в доме Купера. Из таких людишек и получаются доносчики. Шмыгая вечно сопливым носом, они пересказывают стародавние сплетни из таверн. Господин Фолкинер предположил, что это «показание» Нолли последовало за некоторым послаблением ему в уплате аренды, долг за ним был немалый. Это предложение хотя и отвратительно, но не лишено логики, ведь должен же был Нолли, отважившись на столь рискованную затею, руководствоваться чем-то, кроме любви к общественному порядку. В ирландских судах доносчики не в диковинку, только мало кто из них доживает до старости.

Семерых арестантов посадили на две телеги и под конвоем йоменов увезли из Киллалы. Их жены и матери голосили, цеплялись за повозки, стараясь дотянуться до связанных узников. Как унять их смятение? На улице толпился народ, многие, видя, как убиваются женщины, роптали. Когда несчастных везли мимо церкви, Мэрфи, второй священник католического прихода, выскочил навстречу и протянул им распятие для поцелуя. Бедные люди льнули к нему губами. А у фронтона церкви стоял, засунув руки за пояс, насупившись, Ферди О’Доннел. Рядом его друг Мак-Карти, он что-то говорил в утешение.

Телеги скрылись из виду, но еще несколько минут доносились с дороги на Баллину скрип колес и стук копыт — конвой ехал верхом. Не умолкла и улица — женщины все причитали. Крестьяне судачили о случившемся. Я удалился к себе домой и, чтобы усмирить мятежную душу свою, воззвал ко Всевышнему, не менее ревностно, чем какой-нибудь гнусавый ханжа методист.

Вечером следующего дня большая группа людей напала на хижину Поджа Нолли. Жену и ни в чем не повинных детей выгнали на дорогу, а домик разрушили, закрома спалили, несколько голов скота зарезали. Еще месяц назад подобное происшествие всколыхнуло бы и ужаснуло всех крестьян, сейчас же оно никого не удивило, о нем говорили как об очевидном, хотя и маловажном.

В памяти дольше держится то, что видел собственными глазами, и думается, проводы арестантов, рыдания женщин, скрип телег, губы, лобзающие распятие, запомнятся куда дольше, чем пересуды о спаленной соломенной крыше. Тогда я полагал, по велению разума, что среди схваченных есть, очевидно, и настоящие Избранники, и люди непричастные. А каково крестьянам смотреть, как ни в чем не повинных товарищей увозят в тюрьму, в них пробуждалась и жалость, и ярость — до чего же зависимы они от воли или даже прихоти помещиков! В дальнейшем, когда некоторых из крестьян мне доведется узнать получше, этот эпизод вновь и вновь будет пересказываться мне, будто с него и начались наши беды.

Ирландцы — народ чувствительный, но ветреный, так отмечают почти все побывавшие в стране. Семейные и дружеские узы весьма сильны. Вспыльчивый и обидчивый характер. Человек, пользовавшийся дурной репутацией, враз становится едва ли не героем, случись ему кончить на виселице или хотя бы сесть за решетку. В тавернах о нем начнут слагать прочувствованные, исполненные гнева баллады. А если такой человек и дотоле пользовался уважением и почитанием, как Джералд О’Доннел, гнев людской еще пуще. А может, и впрямь наши беды начались в тот день, когда телеги прогрохотали по дороге в баллинскую тюрьму. Как знать! Начальное звено в цепи страстей человеческих не сыскать, не разглядеть в вихре наших чувств.

5

УГОДЬЯ КИЛЛАЛЫ, АВГУСТА 5-ГО

— Из-за тебя я стала посмешищем всего прихода, — бросила Джуди Конлон.

— Ну, Джуди, согласись, в этом наша общая заслуга, — отшутился Мак-Карти.

Он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и глядел на бухту.

— При муже никто и слова дурного обо мне не смел сказать, он меня, бывало, и защитит, и похвалит.

— Как не похвалить! Всякий, кто с тобой переспал, равнодушным к твоим прелестям да красоте не остался. Да и я ли тебя не хвалил — и в сердце своем, и в стихах.

— Тогда я замужняя была и сейчас могла бы замуж выйти.

— Ну какой из учителя, да еще и поэта, муж!

— Говорят, Оуэн, ты хороший поэт.

— Верно говорят. Я и впрямь хороший поэт.

— Но из тебя и учитель неплохой, а в Киллале всегда нужна школа.

— Нужна, да не мне. Ухожу я, Джуди. Не по нутру мне все, что здесь творится, и то ли еще будет!

— Это ты о Сэме Прайоре, о том, кому уши отрезали? Ничего, старому упырю это к лицу.

Мак-Карти рассмеялся.

— Ну и свирепа же ты! В один прекрасный день ты и меня порешишь. Боюсь, одними ушами не удовольствуешься. Нет, Киллалу ждут смутные времена, поэту здесь несдобровать. Богом клянусь, кабы не господин Фолкинер и этот маленький протестантский священник, сидеть бы мне сегодня ночью в тюрьме. Уж как Куперу не терпелось меня засадить!

— Куперу не терпится на свою голову беду накликать, — подхватила Джуди. — Не зря люди толкуют. Они вместе с этим Поджем Нолли людей допрашивают да свободы лишают.

— Джуди, от всего этого бедному Джерри О’Доннелу не легче. Он за всю жизнь руки ни на кого не поднял, разве что вытолкал со двора того же Нолли, когда тот с судебным приставом заявился к Ферди и хотел увести двух коров. Впрочем, я сейчас уже и сам не знаю, кто с Избранниками, а кто — нет. Знаю лишь, что Ферди ни при чем, богом клянусь.