Страница 144 из 169
— Я, наверное, уже не вернусь, — сказал он, — разве что приведут, чтоб вздернуть. Ох, безумие говорить такое.
— Господин О’Доннел, — начал я, — и я лично, и все мы в этом доме благодарим вас за гуманность, все мы тому свидетели. Не сомневайтесь, мы доведем это до сведения армейских чинов.
Он невесело улыбнулся.
— Очень любезно с вашей стороны. — И повернулся было к двери, остановился, вытащил из-за пояса пистолет. — Я оставлю его вам. Все-таки спокойнее. — Положил смертоносное орудие на стол и вышел.
Застыв, смотрел я на закрывшуюся за ним дверь, потом перевел взгляд на стол. Я никогда не держал в руках пистолета и не знал, как из него стрелять, разве что нацелить да нажать курок. Я поднял его, подержал на ладони — надо же, какой тяжелый, — положил на стол и подошел к окну.
Тогда-то я и увидел, что во двор из крытого рынка выволокли человек пятнадцать-двадцать пленных в красных мундирах и белых штанах — то была форма йоменов, хотя и изрядно запачканная. Они сбились тесной кучкой, пряча глаза от окруживших их мужчин и женщин. Дождь пошел сильнее. Вдруг от толпы отделился человек с пикой наперевес. Резким быстрым движением он вонзил пику в живот йомена. На мгновенье изумленная толпа замерла, слышались лишь предсмертные вопли несчастного. Под тяжестью его тела пика склонилась к земле, но мятежник не выпускал ее из рук. Так и стояли они рядом, ухватившись за древко пики, одинакового сложения, могучие, рослые, но вот йомен рухнул наземь, и пика вырвалась из рук убийцы.
Мне со второго этажа павший йомен был виден лучше, нежели мятежники по краям толпы. Прижавшись головой к окну, я закрыл глаза — так малыши жмурятся в страхе, надеясь, что все ужасное сгинет навеки, исчезнет в недрах бездонной памяти. В толпе снова закричали по-ирландски, слов я не понимал, и посему крики пугали еще больше. Глаз я так и не открывал. Вот раздался второй вопль, протяжнее первого, но такой же тонкий, почти нечеловеческий, так визжат свиньи на бойне. Огромным усилием воли я открыл глаза. В соседней комнате послышался шум, несомненно, и там приникли к окну застывшие в ужасе лица. Как описать чувства, переполнявшие меня?! Меньше всего в ту минуту думал я о себе, служителе господнем. На моих глазах других людей лишили божьего дара — жизни, и лишили злодейски. Необъяснимым образом дождь вмешался в ход моих мыслей. Под унылым осенним дождем, словно за пеленой небытия, гибнут люди, и кровь их течет по загаженной мостовой. Меня же от этого дождя защищает оконное стекло. Я увидел, как сквозь толпу пробирается О’Доннел, отшвыривая людей с дороги. А в середине двое уже схватили очередного йомена и принудили его встать на колени, изображая молитву.
Жизнь его висела на волоске, и сознание это было мне невыносимо. Я выбежал вон из комнаты, на лестнице я столкнулся с господами Гардинером и Саммонсом, они силой пытались остановить меня, но я вырвался и бросился вниз в гостиную, схватил со стола пистолет и выскочил во двор, размахивая над головой тяжелым, но таким нелепым в моих руках оружием.
— Прекратите! — кричал я на бегу. — Довольно крови! Хватит!
Со двора я выбежал на улицу, натыкаясь на прохожих.
До йоменов и их палачей я так и не добежал. На полпути меня схватил за плечи какой-то мужчина, притиснул к стене разоренной лавки, выкрутив мне руку, отобрал пистолет. На мгновение наши взгляды встретились: лицо его запомнилось мне точно в страшном сне, мясистое, с выпученными глазами, оно надвинулось из мрака. Вот он взмахнул пистолетом, точно дубиной… Позже мне рассказали, что он ударил меня по голове, в висок. Я замертво рухнул наземь подле двери в лавку и неизвестно, долго ли лежал без сознания; когда пришел в себя, то увидел рядом господина Гардинера. Он склонился надо мной вместе с какой-то женщиной, тогда мне незнакомой. Она была прихожанкой методистской церкви. Мятежники ушли из города — английская армия была уже на подходе. На малое время улица оказалась во власти сирых и убогих.
Голова болела, перед глазами все плыло, меня вытошнило прямо на мостовую, и я запачкал сюртук. Передо мной пестрой каруселью проплывали лица, фигуры людей, в ушах стоял шум. В голове череда видений и мыслей. Дождь бил словно по обнаженным нервам. Я приложил руку ко лбу, чтобы унять боль, но Гардинер отвел ее: на своих пальцах я увидел кровь. До меня долетели слова:
— Здесь его оставлять нельзя.
Женщина спорила, дескать, в таком состоянии мне нельзя двигаться. Гардинер постучал в дверь, никто не подошел, он толкнул дверь — она открылась. Как втащили меня в лавку, не помню. Господин Гардинер худ как щепка, одни локти да коленки, а в женщине, хоть и дородной, много ли силы. Они положили меня на пол, и я снова впал в беспамятство.
А два часа спустя в нескольких шагах от этой самой лавки, где я приходил в себя, прямо на улице, умер Ферди О’Доннел. «Битва» за Киллалу обернулась тяжким поражением мятежников. Они некоторое время сдерживали натиск с остервенением обреченных, а войска генерала Тренча поливали их картечью и пушечными ядрами. Потом вперед двинулась пехота, и в ход пошли сабли и штыки. Мятежники дрогнули и отступили к городу — больше отступать было некуда. Дорога, по которой они бежали, преследуемые кавалерией Тренча, и по сей день зовется «дорогой убитых». Сколько на ней полегло народа, сказать не берусь, знаю наверное: страшное число — лишь на узеньких улочках Киллалы было убито шестьсот человек.
Очнулся я от их предсмертных воплей. За дверью лавки творилось светопреставление: крики, стоны, цокот копыт, топот сапог. Наши войска устроили постыдную резню. Я убеждаю себя, что война есть война и она отличается от наших возвышенных о ней суждений. И все же убедить себя до конца не могу. Я собственными глазами видел мостовые, багряные от крови, и говорю это не для красного словца, а лишь излагаю заурядные факты. Немалое число мятежников — человек семьдесят-восемьдесят — взобрались на Острый холм и стояли, сбившись в кучу, ожидая смерти. И она не заставила себя ждать. Пройдет немного времени, и они падут от солдатских штыков у подножия сторожевой башни. Около сотни мятежников пытались укрыться за городом, в Угодьях Киллалы, и там сложили головы вместе с несколькими обитателями хижин. Прочие обратились в бегство к местечку Ратфран, что на самом побережье; кто утонул, застигнутый приливом, кто погиб от мушкетного огня. Такова судьба лишь меньшей части мятежников. Большинство же было убито на улицах Киллалы, и, как это происходило, я слышал, слава богу, что не видел. И по сей день, проходя по этим улицам, я порой удивляюсь, как могли они забыть крики умирающих.
Ближе к вечеру мы с господином Гардинером осмелели и рискнули выйти из лавки. По дороге домой я не смел взглянуть ни налево, ни направо, дабы не поддаться ужасу. Но, чтобы незаметнее проскочить мимо солдат (благо платье мое позволяло рассчитывать, что меня пропустят беспрепятственно), нам пришлось пробираться меж мертвых тел. Их было так много, что смерть утеряла свою привычную значимость. Раз я по глупости взглянул в сторону Острого холма: склоны усыпаны трупами, средь них, небрежно опершись о мушкеты, стояли несколько солдат-шотландцев. Я также увидел, точнее, наткнулся на несчастного Ферди О’Доннела.
Он был при смерти. Рядом валялся его клинок, оружие, кованное во Франции, — с ним к нам пришли безумие и жестокость. Я склонился над умирающим, едва сдерживая тошноту. На растерзанной груди запеклась кровь. Господин Гардинер настойчиво тащил меня за рукав прочь, однако я склонился еще ниже, назвал О’Доннелу свое имя и его, надеясь, что он меня узнает. Во всяком историческом романе есть свой злодей, в нашем роль такого злодея выпала Ферди О’Доннелу благодаря щелкоперам чиновникам да рассказам верных трону историков, вроде сэра Ричарда Макгрейва. В некоторых протестантских семьях у нас в Мейо детей-неслухов пугают: «Вот придет Ферди О’Доннел и заберет». Было бы справедливее, выбери они пугалом звероподобного Дугана или полоумного О’Кейна. Они тоже погибли, однако время не сохранило их имен. Я же знаю О’Доннела совсем иным, не похож он и на героя кабацкой баллады, в которой его величают «любимым сыном Ирландии». В горле у него клокотало, он не говорил, а, скорее, каркал, и мне пришлось еще ниже наклонить голову. Однако говорил он по-ирландски, так что я все равно не понял ни слова. Я поднялся и пошел своим путем, оставив его на мостовой. До сих пор помню его распростертое тело, а его последние слова слышал лишь дождь.