Страница 143 из 169
Лицом он был спокоен, но чрезвычайно бледен, веки набрякли от бессонницы.
— Господин Брум, вам стоит на это посмотреть. Люди хотят, чтобы вы убедились воочию, думаю, они правы.
Я надел шляпу и последовал за ним, на лестнице нас догнала Элайза и бросилась мне на грудь.
— Не стоит беспокоиться, — сказал я, погладив ее по плечу, — мне нужно выйти с господином О’Доннелом. Скоро я вернусь.
— Не бойтесь, он вернется, — заверил ее О’Доннел.
Элайза с сомнением взглянула на него. Под моим воздействием она в какой-то степени все же поверила ему, но сейчас ошалелый вид его, равно как и два огромных пистолета в руках и французская шпага, не очень-то внушали доверие.
— А что случилось? — дрожащим голосом спросила она.
— Не знаю, — признался я.
— Вскорости муж ваш будет с вами, — повторил О’Доннел, — и вы расскажете знакомым, что случилось. Я хочу сделать как лучше. Там, внизу, — разъяренная толпа, они себя не помнят от ярости.
Для нее это, конечно, было не лучшим утешением, впрочем, он не очень-то об этом и задумывался, мысли его были о другом.
Утро выдалось прохладное, сыпал мелкий дождь, лицо покрыла изморось, не спасла и широкополая шляпа. По тропинке взобрались мы на Острый холм. Кучками стоявшие люди провожали нас взглядами. На вершине, у башни, мы остановились, повернулись на восток. Какой-то человек грубо схватил меня за руку и выкрикнул что-то по-ирландски, слов я, конечно, не понял. Да, то, что представилось моему взору, было достойно внимания мятежников.
Насколько хватал глаз, простиралась полоса огней, неистовых и ярких, словно маяки, в беспорядке рассыпанных по округе. Поначалу я так и подумал — удивительно, что они не гаснут под дождем. Однако потом заметил, что над Слайго ясное небо и дождя там нет.
— Это армия? — спросил я. — Это бивачные костры?
О’Доннел в негодовании, точно я сказал нечто оскорбительное, повернулся ко мне.
— Не понимаю, — продолжал я, — зачем им жечь костры?
— Зачем им жечь костры? — напустился он на меня. — Зачем костры?! Да вы что, ослепли? Они поджигают всякую лачугу на пути, а какие беды людям чинят, одному господу известно.
Я понял: он прав. Сразу неровная цепь огней увиделась мне в истинном значении. Я мысленно повторил столь несвойственную ему фразу «беды людям чинят» — должно быть, средь его единоверцев ее произносили в молитвах.
Вновь мне крикнул что-то человек, хватавший меня за руку.
— Он говорит, через час-другой и Киллала вся запылает еще пуще. И он прав! Что, скажете, не прав?!
Я сосчитал огни.
— Тридцать, а то и больше пожарищ.
— Мудрено ли, — продолжал О’Доннел, — соломенную крышу запалить. С юга на нас идет одна армия, с востока — другая. — Он потер кулаками лицо: — Господи, что же делать! Доводилось ли вам, господин Брум, видеть подобное? — Он сокрушенно потряс головой. — Спрятаться негде, в любой канаве найдут.
— Вам, господин О’Доннел, остается одно, — сказал я.
— Сдаться в плен, что ли? — Он кивнул на пожарища. — Думаете, эти люди станут брать в плен?
— Попытайтесь, — сказал я, — не выступать же вам против целой армии?
Он тряхнул головой, повернулся и пошел прочь с холма. Я поспешил следом. Раз, услышав за спиной взрыв стенаний, обернулся и увидел, как занялась еще одна лачуга. Казалось, воздух напоен злобой и ужасом, а влажная безжизненная и душная пелена окружает со всех сторон.
— К полудню, — вел свой рассказ Баррет, — мы увидели обе армии: одна шла из Каслбара, другая из Слайго. Красных мундиров — тысяч десять. А спасенье нам одно: в море.
— Это вы уже говорили, — перебил его офицер. Он устал писать, и, очевидно, сама работа казалась ему малозначимой. Но генерал Тренч потребовал отчета о намерениях и действиях мятежников, чтобы пополнить им свое донесение. — Значит, О’Доннел решил послать парламентария с белым флагом.
— Да, именно так. — Он выслал Магуайра и шестерых всадников, а с ними заставил поехать и капитана Купера.
— С каким приказом ехал Магуайр?
— Он должен был передать англичанам, что мы сдаемся и чтобы нам сохранили жизнь, в противном случае мы перебьем всех йоменов.
— Вот, значит, каково было ваше намерение? Перебить всех йоменов?
Баррет смешался.
— По-разному говорили, одни — так, другие — эдак. По-моему, это злодейство — убивать безоружных.
— Именно, — сухо согласился офицер, — а как считал О’Доннел?
Солдат поднес ему кожаную флягу.
— Намеревался ли он убить йоменов? — уточнил офицер.
Я подался вперед, ибо вопрос этот не выходил у меня из головы. Баррет заметил это и обратил свой ответ ко мне.
— Мы все судили-рядили, что Магуайру сказать англичанам, а о том, что будет после, не думали.
— Однако генерал Тренч не принял их капитуляции, верно? — обратился я к офицеру.
— Откуда мне знать? — запальчиво бросил тот. — Мне ничего не известно. Да и какое сейчас это имеет значение? Магуайра пристрелили. Вот и все.
— Пристрелили, когда он ехал с белым флагом, — поправил я.
— Как закричал О’Доннел, когда Магуайр упал наземь! — воскликнул Баррет. — Мы ж на вершине Острого холма стояли, оттуда все как на ладони. Магуайр и один из его людей упали, Купер пришпорил лошадь и понесся к англичанам, выкрикивая на скаку свое имя и звание. Мы тогда поняли, что о нашей сдаче в плен они и слышать не хотят. Что никакого… — как это сказать, когда просят милости?
— Помилования, — подсказал офицер, — никакого помилования мятежникам не будет.
— Вот именно, — кивнул Баррет. — Когда мы это поняли, даже О’Кейн лицом как бумага стал. Потом как выхватит шпагу да гаркнет: «Ну, сейчас уж мы этим сукиным детям устроим!»
— Подразумевая пленных йоменов?
— Да, йоменов. — Баррет положил было руки на колени, но тут же воздел их к оплывшей, мерцающей свече. — Ох, ноженьки, мои ноженьки, что с ними сталось!
В который раз я воззвал к нему, дабы вдвоем помолиться господу и испросить прощения грехов наших.
Офицер, смутившись, положил перо и отвернулся. Баррет глубоко и горестно вздохнул.
— Ферди приказал мне собрать людей, отвести их на милю по дороге и ждать остальных. Я с этим быстро управился, люди хоть и ожесточены, но многие и напуганы. Да и самого-то страх берет. Вышли мы из города, и, что сталось с пленными йоменами, я не знаю. Ничего не видел.
— А О’Доннел и О’Кейн вернулись. Они пошли к крытому рынку и велели вывести заключенных. Верно?
— Говорю же вам, что не знаю, куда они пошли, что приказали! — В неровном свете глаза казались темными, взгляд — уклончивым.
— О’Доннел сначала зашел ко мне, и мы беседовали, — вступил я.
— Вот как? — изумился офицер. — Не припомните ли, что он говорил?
— Отчего же, припомню, — кивнул я.
Он стоял передо мной, пошатываясь, в руках бутылка с моим бренди.
— Вот вы говорите: не проливайте напрасно чужую кровь, — начал он. — А думаете, зачем они сюда пришли? Чтоб нас убить, будьте уверены.
Я не нашелся что ответить.
— Похоже на лисий гон, — продолжал он. — Загнали и уничтожили нас под Лонгфордом, теперь сюда заявились, чтобы добить.
Я не мог понять, почему сейчас, когда его люди готовятся к бою, он стоит и разглагольствует передо мною.
— Безумная это затея, от начала до конца, — говорил он. — Так ее Оуэн Мак-Карти окрестил, хотя и его, как и нас, это безумие не миновало. Не помню уж, с чего началось, только задолго до того, как пришли французы. Они лишь запалили фитиль, а порох-то был уже наготове.
— Мне вас утешить нечем, — сказал я. — Они, конечно, должны были принять вашу капитуляцию. Бедный Магуайр… вот беда-то… Хотите, я сам выйду с белым флагом…
Он лишь покачал головой.
— Бой не затянется. Скоро город снова будет вашим.
Моим он никогда не был. Ни его люди, ни поля, ни холмы окрест. И сейчас он не мой.
О’Доннел поднял бокал, выпил залпом, поперхнулся.