Год французов

Но в то утро его неспешные нравоучения не нашли особого отклика в моей душе. Взор мой был прикован к знаменам, слух мой ловил лишь звуки военных маршей. Думаю, Корнуоллис это заметил и правильно понял, ибо за завтраком был очень мил. Я пил чай, он — шоколад, который ему без конца подносили в маленьких чашечках.

Позавтракав, он попросил бумагу, чернила и перо, торопливо нацарапал короткое послание, высушил песком и передал мне.

— Так вот, принц Хэл, берите с собой кавалеристов и доставьте это письмо генералу Лейку. Возможно, вы найдете его за деревней Клун. Письмо можете прочитать.

Я сообщаю ему, что отрезал противнику все пути продвижения вперед. И сам перехожу в наступление. Ежели он сумеет вступить в бой раньше меня, пусть не мешкает.

Столь важное задание было мне и удивительно и лестно. Я принялся было благодарить его, но он лишь небрежно отмахнулся.

— Это всего лишь письмо. Хотя вам доведется и пороха понюхать. Вы ведь, похоже, рветесь в бой? Да это и так видно. Пройдет день-другой, и вы переменитесь, поймете, что военное дело — работа, как и всякая другая. Да к тому же опасная. Не лезьте на рожон.

От его теплого напутствия я почувствовал себя увереннее.

— Но вас, милорд, эта работа привлекает уже столько лет.

Он пристально взглянул на меня и улыбнулся.

— В ней немало привлекательного. Редко какой солдат откажется от нее. Я прочитал книгу какого-то писаки о Вашингтоне. В душе он всегда оставался помещиком и вроде был совершенно счастлив на своей земле, среди своих рабов. Неотвратимое чувство долга якобы побудило его заняться военным ремеслом. Хотя я не верю ни слову из этой книжонки. Вы, конечно, подлинного сражения не увидите: так, горстка французов да толпа крестьян. Малоприятное зрелище. Но вам полезно посмотреть.

— Но если исход предрешен… — начал было я.

— Французы — настоящие солдаты, сомнений нет, — продолжал он, будто не слышал меня, — а ирландцы — обычные мятежники. Это-то и малоприятно. Однако мы должны сделать все от нас зависящее. Напрасная жестокость бесцельна. — Казалось, он пытается подавить какую-то невысказанную тревогу. — Генерал Лейк этой истины не понимает. Он человек прямолинейный и грубый, да и солдат неважный, между нами говоря.

— Можете на меня положиться, сэр, — заверил я.

— Мы едва не проиграли кампанию, скажу вам откровенно. Высади французы большой десант да поднимись за ними все крестьянство… Ирландцев нужно проучить. Этого ждут в Лондоне! Так что видите, нам и учителями доводится быть. И поломойками, и палачами, и учителями. Но солдаты — учителя строгие.

— Уж розог мы для них не пожалеем, — беспечно и наивно подхватил я.

Корнуоллис улыбнулся мне, но холодно, не приняв шутки.

— Именно так, господин Уиндэм. Именно так. Розог не пожалеем.

Слова мои он повторил нарочно, чтобы подчеркнуть мою наивность и школярство. Потом налил очередную чашечку шоколада. Он брал с собой в поход сервиз китайского фарфора с росписью цветами по красной глазури.

Замечание Корнуоллиса не охладило мой пыл в то утро. Мне предстояло выбрать себе эскорт кавалеристов, выполнить важное поручение — было отчего возликовать! Но прежде чем приступить к делу, я задержался у ворот, чтобы полюбоваться армией на выходе из Каррика. Мне недостает писательского мастерства, чтобы описать и то великолепное утро, и мое восторженное состояние. Слова, точно грубые доски или железные болванки, плохо подгоняются друг к другу. Много бы дал я, чтобы передать то волнующее, необъяснимое очарование, которое таится для молодых в любом событии. Мне и сейчас отчетливо видится широкая мутная река, перекаты холмов и долин, уходящие полки, музыка, пестрота знамен, мундиров. Готов поступиться годом жизни, только бы сохранить память об одном этом утре. Все увиденное мною в последующие два дня наплывает на дорогое воспоминание огромным кровавым пятном; расползается по строчкам, на всю страницу. Сейчас оно поблекло, побурело, но видения мои по-прежнему яркие и четкие. То было последнее утро моей юности. Глупый щенок, впервые попавший на охоту, должен был, говоря охотничьим языком, «почуять кровь».

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ О БЫЛОМ» МАЛКОЛЬМА ЭЛЛИОТА В ОКТЯБРЕ ГОДА 1798-ГО

К вечеру мы вошли в деревню Клун, убогое селеньице на крутом склоне, над которым высится неказистая церковь с острым шпилем. Мы разбили лагерь прямо на церковном подворье, хотя «лагерем» нашу стоянку можно назвать лишь условно. Мы были так измучены, что с радостью повалились наземь прямо подле могильных плит. Помню даже надпись на одной витиеватыми, полустертыми от времени и непогоды буквами: «Спасенье обрел ты в вере. Спи с миром». Будто писалось это специально мне в назидание, ибо сомневаюсь, что из французских гренадеров или ирландских повстанцев хотя бы двое из ста умели читать. Шли мы форсированным маршем, без привалов на отдых или обед, вдоль берега озера Аллен, потом перешли через Шаннон у деревни Драмшанбо, причем наш арьергард попытался разрушить за собою мост, но тому помешал отряд полковника Крофорда. В перестрелке было убито или захвачено в плен около шестидесяти французов, лишились мы и Сарризэна; первым помощником Эмбера стал Фонтэн, однако они относились друг к другу крайне враждебно и почти не разговаривали.

Уныние и безысходность охватили французов, оказавшихся на столь же унылой, негостеприимной земле, где там и сям меж поросших камышом озер разбросаны редкие фермы. И все же к людям этим я испытывал большую близость, чем к своим соотечественникам, на чьих лицах читалась лишь крайняя усталость и недоумение. Крепкий, широкоплечий крестьянский паренек все еще нес богато расшитое зеленое шелковое знамя. В безветрие оно поникло, облепив древко. О’Дауд и его капитаны-помещики держались вместе, рассеянные взгляды их скользили по темным водам озера.

Надо сказать, мы еще верили, что идем навстречу повстанцам из центральных графств, но Лонгфорд — хотя до него и было не более тридцати миль — казался повстанцам еще дальше родного Мейо. В Драмшанбо мы много слышали об этом восстании, говорили даже, что нам навстречу был послан капитан из Объединенных ирландцев, но больше о нем мы ничего так и не узнали. Зато мы отлично знали, что по пятам нас преследует кавалерия Крофорда, а где-то на юге нас поджидают основные силы английской армии. По-моему, повстанцы в глубине своих дремучих душ и впрямь верили, что где-то (может, на юге, может, в центре) поднялось могучее воинство, Гэльская армия, и лишь на это призрачное спасенье они и уповали.

До Клуна мы шли без остановок, да и там Эмбер остановился лишь потому, что люди уже валились с ног. От самых церковных ворот и по всей луговине склона расположились повстанцы: кто растянулся на земле, кто сидел, обхватив колени руками, поглядывая на соседей и, исподтишка, на Эмбера. Он, казалось, не ведал усталости — стоя на вершине, внимательно осматривал местность. Тилинг — отныне его последний единомышленник и доверенное лицо — стоял рядом. За спиной у них — длинное здание церкви с узкими темными окнами, точь-в-точь как в родной уютной Баллине.

СПАСЕНЬЕ ОБРЕЛ ТЫ В ВЕРЕ. СПИ С МИРОМ. Так значилось на плите, под ней покоился некто Томас Тикнелл, скончавшийся в 1701 году, прожив долгий век в 81 год. Может, он пришел с армией Кромвеля. В одной руке — запал от пушки, в другой — Библия. Здесь он и получил землю, здесь и обосновался, словно белый колонист средь краснокожих индейцев. Мы одной расы с ним. И везде оставили отметины: и под куполом церкви, и под могильной плитой. В самой церкви на беленых стенах — каменные таблички с именами, и среди них — тоже наши современники: Гарви, Грин, Аткинсон, Бенсон, Эллиот. И во мне поднимался бессловесный протест. Почему я оказался здесь, среди этих убийц с пиками, среди наших заклятых врагов испокон века — католиков, изъясняющихся на тарабарском языке? Здесь, на заросшем травой церковном дворе, мне в укор вспоминаются картины детства. Шпили церквей точно указующие персты — по всей стране они напоминают, что мы едины, что мы здесь навечно. Мне видится отец, высокий, широким шагом он меряет пастбища, я едва поспеваю за ним бегом, а он на ходу поучает и наставляет меня, обрамляя свою речь, точно кружевами, цитатами из Библии — бесценным наследием. Над его могилой в Баллине такой же камень.