Год французов

— Ничего такого я не знал, — сказал крестьянин. — Первый раз слышу, будто он стихи писал. Вот пить он мастак, это я наверное тебе скажу. Поглядишь, как он пьяный домой добирается, только плюнешь. Кабы он был слепой, как он мог бы детей учить, а? А латынь из него так и прет.

— Господи помилуй! Какая участь. Слепым оказаться в Драмшанбо!

— Да во всем Лейтриме краше города не сыскать. Ты ж его и не видел, а говоришь. Этот слепой пропойца еще благодарить судьбу должен, что зарабатывает на жизнь в Драмшанбо.

— Мой знакомый, Мартин Лаверти, поэт и держит школу в Боливурни, что в Западном Корке. Так вот он сочинил одну поэму, айслинг. Будь сейчас ночь, я б твою телегу не пожалел, сжег бы, чтобы при свете костра прочитать эту поэму. А оказался б мал костер от твоей колымаги, весь бы Драмшанбо спалил.

— Да кто ж ты, в конце концов, такой! — испуганно закричал крестьянин. — Сидишь на моей телеге и меня же поносишь последними словами! А я-то тебя, бродягу, по доброте душевной еще в придорожной канаве подобрал.

— Я Оуэн Мак-Карти из Трейли, запомни это, старый говнюк, и выслушивать, сидя на куче вонючего лука, как порочат поэтов, не собираюсь, не так еще низко я пал. Останови, слезу, пешком пойду.

— И верно, иди-ка своим ходом. Мозги у тебя набекрень. Нечего сказать, отблагодарил ты меня за доброту.

— Так сколько ж стоит твоя доброта, старая жадина? — Мак-Карти слез с телеги и взглянул на возницу. — «Краше города во всем Лейтриме не сыскать». Слушай, чего стоит твой Лейтрим: прознай о нем собаки, каждая б не преминула ножку поднять да отметиться.

Пять нескончаемых часов шел Мак-Карти до Баллинтры, и там, как и говорил Фалви, дорога ветвилась: на юг и через мост, в Драмшанбо. Он остановился на горбатом мосту, взглянул вниз. Великая река, увенчанная легендами, несла свои воды через Лимерик, к югу, в открытое море, мимо неведомых ему графств и незнакомых озер, мимо деревень, чьи названия ему не доводилось слышать. Через неделю, если повезет, он будет уже в Атлоне, в таверне у Патрика Табрайда, там через Шаннон перекинулся красивый, о пяти пролетах мост.

Там не настигнут беды, там приветливые голоса, там золотым огнем играет виски в стакане — стоит только руку протянуть. Потом прямым путем — в Раткил, оттуда на юг в Ньюкасл-Уэст. Ноги у него крепкие, как никогда, в карманах много денег: два соверена и несколько шиллингов. И навсегда сокроются в памяти и нервная барабанная дробь, и повстанческие неуклюжие косы, и смертоносные пики, окровавленные луга. Вон под мостом река несет большую ветвь, несет на юг в Атлон.

Разве отправишься в такое путешествие, не промочив глотку! Вроде бы и повода особого нет, разве что и впрямь окажется, что Мартин Лаверти живет в Драмшанбо, ослепший, покинутый всеми, даже потаскушкой цыганкой. Он обернулся, взглянул на дорогу к югу, словно проверял, там ли она еще, ждет ли его по-прежнему; прикинул, сколько успеет пройти до заката. Потом, влекомый каким-то течением — как ветвь по реке, — перешел мост и направился в Драмшанбо.

Старик оказался прав: городок ухоженный, чистый, есть и церковь и часовня на лужайке за невысокой оградой, лавки, две таверны, крытый рынок. Мак-Карти завернул в ближайшую из таверн, утолил жажду, купил кувшин виски и спросил, как пройти к дому учителя.

Длинная, с низкой соломенной крышей хибара с бурыми подтеками на стенах стояла на краю деревни. Он распахнул дверь и позвал: «Мартин! Мартин Лаверти!» К холодному камину придвинута скамья. У стены шкаф с книгами. «Мартин Лаверти!» — снова окликнул он.

Из соседней комнаты вышел согбенный мужчина, остановился, упершись рукой о косяк двери. Большие голубые глаза недвижно смотрели мимо Мак-Карти.

— Мартин, я Оуэн Мак-Карти, Оуэн Мак-Карти из Трейли.

Лаверти помолчал, потом коротко рассмеялся, точно пролаял.

— Не может быть! Не верю! Что Оуэн Мак-Карти забыл в Драмшанбо? Признавайся, тварь, откуда тебе известно имя Мак-Карти?

— А что забыл в Драмшанбо Мартин Лаверти? Богом клянусь, я ушам своим не поверил, когда крестьянин, ехавший в Баллинтру, сказал, что ты здесь учителем.

Мак-Карти поставил кувшин на скамью, подошел к Лаверти, обнял его. Тот ощупал лицо гостя, задержав на нем руки.

— Господи, и впрямь ты! — ахнул он. — Либо и в самом деле Мак-Карти, либо кто из пастухов вздумал надо мной подшутить.

Мак-Карти отступил на шаг и, не снимая рук с плеч Лаверти, прочитал первые строки полюбившегося ему айслинга. Он взглянул в глаза Лаверти, голубые, лишь слегка помутневшие.

— Ах, Оуэн, Оуэн! Как я тебе рад! Подожди, сейчас принесу что-нибудь выпить.

— Да неужто ты думаешь, я с пустыми руками пришел? Целый кувшин принес. Пара стаканов у тебя найдется?

Они сели на скамью, лицом друг к другу, кувшин Мак-Карти поставил рядом.

— Надо ж, Оуэн, такой беде приключиться. Я уже почти пять лет как ослеп. Это у нас в роду. И отец мой ослеп, и сестренка — еще когда под стол пешком ходила. Не знаю почему. Говорят, слепота может передаваться по наследству. Я-то поначалу об этом не задумывался. Вроде пелена какая-то на глазах, то появится, то исчезнет. И вот чем все кончилось. Знаешь, Оуэн, мы все думаем, что для слепых наступает вечная ночь. Это совсем не так. Мне в глаза будто кто молока плеснул. Я различаю свет и тьму, днем — отдельные фигуры, силуэты. Они обступают меня со всех сторон, и я будто за тонким занавесом. С год, а то и больше я все пытался этот занавес ухватить и сорвать.

— Из Болливурни ты уехал, конечно же, не потому, что ослеп? Ведь там тебя уважали и любили, как никого.

— Конечно, нет. Когда я понял, что занавес этот мне не сорвать, на меня какое-то умопомрачение нашло, и я отправился в путь. С год я был в Батвенте, потом в Кантурке. Знаешь, где Кантурк?

— Еще бы! Там руины бывшего родового замка Мак-Карти. Там-то уж, я не сомневаюсь, о тебе позаботились.

— Как бы не так! Ко мне относились ни хорошо, ни плохо, а жалость мне ни к чему. Господи, не хвалясь, скажу: ведь я был в Корке первым поэтом. Ну-ка, Оуэн, не скупись, налей еще.

Комната была запущенная, всюду пыль, видно, с месяц не подметали и не проветривали.

— А я, Мартин, думаешь, лучше место себе выбрал? Глухую деревушку в Мейо на побережье.

Лаверти не слышал его. Спокойные голубые глаза его вглядывались в прошлое.

— Еще месяц назад у меня жила цыганка, и присмотрит, и приласкает. Но сам знаешь, что это за люди. Она думала, что я не только слепой, но и дурак дураком. Раз заявилась поздно ночью, а я ее у двери встретил и отдубасил хорошенько, чуть палку о ее бока не сломал, она, как свинья, верещала. Вот с той поры я один пробавляюсь. Ученики вернутся, лишь когда весь урожай уберут. Да, не ведали горя те, кто с цыганкой не пожил.

— А у меня в Мейо осталась милая тихая девчушка, — сказал Мак-Карти. — Хоть и замужем побывала, а тоненькая — в талии двумя ладошками обхватить можно.

Лаверти вновь протянул стакан, Мак-Карти налил виски и ему, и себе.

— Оуэн, ведь мы были поэтами хоть куда, правда? Я, ты, Мак-Дермот, да и остальные. Казалось, сам воздух напитан светом, и оттого светилась каждая наша строка. Тебе, как никому, печальные стихи удавались. Я тут как-то месяца два назад вспомнил твою поэму на смерть отца. Каждое слово, будто солнышко, играет.

Мак-Карти тряхнул головой.

— Не верится, что ты здесь, Мартин Лаверти, учитель крестьянской школы в Лейтриме.

— Это не просто школа, а классическая академия. У меня в основном учатся те, кто потом идет в семинарию. Жизнь здесь покойная, и я с этим смирился. — Лаверти поднес руку к глазам. — Погожими вечерами хожу на мост, слушаю, как бегут воды Шаннона. Иногда по часу простаиваю, потом иду в пивную к Данфи. Живу сам по себе.

— А люди-то здешние хоть знают, кто ты?

— Зачем им, убогим и простым душам. В прошлом году ко мне на неделю заезжал Майкл Туома, прочитал мне все свои новые стихи. Вот уж кто работает не покладая рук.