Вечная полночь

Китти спала подо мной. Никакая, как разбитая тачка. Не осталось ничего, кроме вращающихся шин и дыма. Я походил часок. Постарался посмотреть ее раздолбанный черно-белый телевизор. Но люди и там были похожи. Ничего не помогало. Абсолютно ничего.

Только в три часа утра — я это помню, потому что позвонил в службу точного времени и стал умолять записанную на магнитофон тетку спасти мне жизнь — в три утра я разбудил ее снова. И хотя она стала удивлять, спрашивать, в чем дело, я был готов к бою. Через пять минут она попросила меня не останавливаться, и все опять стало хорошо.

Так продолжалось всю ночь. Не знаю, сколько раз. Может, пять. Может, шесть. После первых двух трахов я спускал через пару минут. По-моему, больше трех ни разу не продержался. На героине все происходит не так. Секс в процессе спрыгивания существует как своего рода измененное сексуальное желание на приходе. Чтобы встал, как обычно нужен Вернер фон Браун, но если все же получилось, провести нормальный перепихон не получается, и спускаешь почти сразу, как только… Я начинал двигаться, чувствовал засасывающий поцелуй фрикций, сочное сжатие, и мгновенно выстреливал граммулечкой спермы — сущий мизер — и скатывался с нее на сырую груду одеял.

Я вел себя эгоистично. Я был полумертвый. Но это было неважно. Я трахался, пока хватало сил двигаться. Пока она не засыпала снова. Пока член, обвисавший внутри нее, не отвердевал снова и не начинал болеть. Но ничего. Лучше такая боль, не похожая на наркотическую абстиненцию. Все равно что гасить босой ногой окурок, чтобы забыть про нож в сердце.

К пяти утра Китти вообще перестала двигаться. Я ебал покойницу. Пялил труп. Мне было наплевать. Главное — фрикции. Облегчение. Бегство от боли, которое не даст мне… Мне было противно над этим размышлять. Я должен был не останавливаться и продолжать, заебаться до изнеможения, когда бессилен синдром отнятия, бессильны костлявые пальцы опиатового монстра, бессильна голодная пасть внутри меня.

К шести утра я был одинаково близок к смерти и готовый вмазать. И ничего другого мне не хотелось.

Китти с утра позвонила на работу и сказалась больной. Осталась дома и позволила мне пользоваться собой. Помню, два или три раза она начинала плакать. Но плача, она обнимала меня, подмахивала мне бедрами и била кулаками. Не представляю более уродливого акта. И не представлял, что можно остановиться. Мне было необходимо гнать дальше. Едва я останавливался, возвращалась ломка.

Солнце жгло шлакобетонные стены дома Китти. Смертоносные лучи Феникса. Кондиционера у нее не было. Весь день мы истекали влагой, два мертвых тела, выброшенные на берег гнить. Квартира пропахла потом и пиздятиной. Даже ее пес, старый эрдельтерьер по кличке Лефти, отполз к входной двери, стараясь держаться от нас насколько можно дальше. Китти дважды принимала душ, я воздержался. Словно мои собственные испарения способны отгонять боль, стать заслоном между мной и демонами ломки, стремящимися прорваться мне под кожу.

Где-то днем я дополз до ванной, закрыл дверь, включил душ, но встать под него не смог. Я старался, чтобы она не распознала мое истинное состояние: если она почувствует, что я боюсь воды, она догадается. Джанки не выносят прикосновение воды. И я стал притворяться. Обтер свое еще живое тело мокрыми полотенцами. Я встал на ноги первый раз, и меня надолго расколбасило. Я вцепился в вешалку для полотенцев, надеясь, что это состояние продлится вечно. Стискивая зубы, я задержал дыхание и попробовал превратить этот случайный подарок судьбы в полное забвение, но не вышло. Ни хуя не вышло.

После своего псевдодуша я прошелся холодной мокрой тряпкой по самым отвратительным частям своей анатомии — то есть везде — и вылез наружу, чувствуя себя чуть-чуть менее отвратно. Когда я упал обратно, Китти странно на меня посмотрела. Я постарался ей улыбнуться.

— Ты что?

— Ты, блядь, душ забыл выключить… — она встала выключать его сама, слегка наклоняясь влево.

Китти вернулась, поглаживая ладонью свой гладкий живот. Настоящее спортивное телосложение. Работа с уцененными спортивными автомобилями, возня целыми днями с запчастями и аккумуляторами держали ее в форме, как тренировки для Олимпиады. Даже когда она спала, на ее прессе можно было отбивать барабанную дробь.

Она улыбнулась мне непонятной полуулыбкой:

— Да, видно, соскучился. Даже ходить не могу…

— Ну да… — неожиданно от разговора меня затошнило, но признаваться в этом мне не хотелось. Трудно объяснить посткоитальную рвоту. Тоже мне романтика… Но от одного движения влево или вправо, я бы такое выдал. А облеваться мне уж совсем никак не хотелось. Я и так, не успев приехать, наделал достаточно гадостей. Отправляясь в ванну, мне всякий раз приходилось включать краны, чтоб она не услышала, как мне скручивает кишки.

На следующий день Китти пришлось идти на работу. Я воспользовался ее отсутствием, чтобы посидеть на корточках в темной спальне, дрожа под одеялами, и подрочить. Член уже превратился в ошметок вяленой говядины, но ничего другого не оставалось. Когда она вернулась, я снова кинулся на нее.

Не знаю, как мне удалось через все это пройти, но все-таки удалось. Целыми днями и неделями я околачивал груши, отвлекаясь только на еду, телевизор и основные отправления организма. Наконец, меня все достало. Кроме Нины, у меня не было причин оставаться в Голливуде. Кроме Китти — причин оставаться в Фениксе. По большому счету, меня нигде ничто не держало. Делать было нечего. Даже воздух, которым я дышал, поступал внутрь чистым, а выходил отравленным.

Китти потащила меня в группы поддержки, куда ходила сама. Я не возражал, я отчаялся и стыдился своего отчаяния. Спрашивая себя, чем бы мне заняться, когда встреча закончится. У всех остальных была работа, семья. Я застрял где-то между «когда-то» и «никогда», расклеившийся и немытый.

— Как ты меня, блядь, терпишь? — спросил я однажды, спустя несколько недель, как явился к ней, весь дерганный. Мы ехали по шоссе после семичасового собрания.

— Когда я встретила тебя, в тебе настолько кипела жизнь! Я хотела стать такой же, — вздохнула она, и по голосу показалась старше своих лет. Последнее время я был настолько увлечен собственными проблемами, а ей уделял лишь немного нервного внимания.

— С тобой было тяжело, но ты был, ну, прикольный. Собирался разобраться в себе, вернуться в Лос-Анджелес и показать всяким мудозвонам… Знаешь, я думала, у нас получилось бы сделать это вместе. Мы бы классно зажили вместе в Лос-Анджелесе.

От ее монолога мне захотелось вырвать из груди сердце и положить перед ней на приборную доску. Я чувствовал себя таким виноватым, и снова влюблялся в нее.

Наверно, как раз в то утро я сделал тот роковой звонок в Лос-Анджелес. Связался с Таунером и попросил его вечером взять мне столько героина, сколько потянет на 150 баксов…

Я не мог справиться с временами накатывающей ломкой. Просто не думал, что переживу еще один пустой день. Не представлял себе, как буду смотреть, сидя за кухонным столом, как приходит смертельно уставшая Китти и чувствовать себя со всех сторон виноватым за все свое ежедневное вранье насчет работы над текстами, сделанных звонков, которое мои уста производили, словно бесчисленное количество фальшивых монет…

Планов у меня не было. Я проживал последние взятые в долг несколько сот долларов. Два дня я то и дело выскакивал из дома проверять, не пришла ли почта. Удивительно, насколько, даже если не сидишь, сама мысль о ширеве, его ожидание, подогревает где-то в почках желание поскорей наложить лапу на эту отраву, что даже дышится с трудом. На третий день я наизусть выучил звук тормозов почтового грузовика. Я узнавал его среди прочих машин, шаркающих по асфальту парковки.

Когда я наконец-то заполучил тот конверт — он был красно-бело-голубой — я чуть не расцеловал маленькую почтальоншу, толстенькую азиатку в форменных полосато-синих шортах, сидевших на ней как мини-брюки. Я был готов на ней жениться! Я знал, что в плотно набитой упаковке, которую она держала в руках, лежит мое спасение.