Страница 86 из 107
Но в некоторых письмах этого периода слышны, по выражению И. М. Рудой и Ю. Благоволиной, «едва ощутимые предвестники будущих диссонансов»[496] — например, в совместном письме супругов к Н. И. Астракову, где, в отличие от жены, Герцен выражает неудовлетворение замкнутой, пустой жизнью провинции.
Но все эти «нестыковки» в представлениях о гармонии не кажутся существенными, владимирская жизнь в письмах предстает как идиллия, как растянутый на годы миг блаженства[497].
В августе 1839 года полицейский надзор с Герцена был снят и семья переехала в Москву, а через некоторое время — в Петербург. И в том и в другом городе у Герцена образуется круг друзей (старых и новых), с которыми он обсуждает философские и политические идеи.
Летом 1841 года Герцена снова высылают в провинцию (он пересказал в письме к отцу широко обсуждаемую в то время в столице новость о полицейском-преступнике, письмо подверглось перлюстрации, и автор был обвинен в «распространении неосновательных слухов»). Это было фактически новой ссылкой, хотя официально он переводился по службе с повышением в должности. Уединенная жизнь в Новгороде ничем не напоминала владимирскую идиллию — напротив, этот год оказался кризисным в отношениях между Натальей и Александром. Последующие годы до отъезда из России (в январе 1847 года) завершили глубокий и всесторонний переворот в мировоззрении и самосознании каждого из них.
Версия Александра
События того времени известны в основном в версии Александра Ивановича: сохранился дневник Герцена за 1842–1845 годы, главы четвертой части «Былого и дум», статьи 1840-х годов, многочисленные письма к друзьям.
Все эти источники свидетельствуют о том, что в эту пору в мировоззрении Герцена происходит поворот. «Пройдя через диалектическую „алгебру“ Гегеля и научившись ценить силу логической системы, <он> вообще отходит от нравственно-религиозных концепций, называя их „идеализмом“, „романтизмом“, „несовершеннолетием мысли“»[498]. Герцен приходит к реалистическому взгляду на мир, включающему в себя прежде всего атеизм и отказ от идеи бессмертия души. В публицистических работах и беллетристике этого времени он обсуждает всевозможные стороны эмансипации личности[499].
Среди множества неоднозначных причин, вызвавших мировоззренческий переворот, важное место занимают и семейные сложности; с другой стороны, перемены в воззрениях Герцена не могли не изменить и его отношений с женой, строившихся по модели религиозно-мистического родства душ.
Реакцию Натальи Александровны на все это Герцен называет немецким словом Grubelei (раздумье, размышление), или, как переводит Александр Иванович, «самобуравящая тоска»[500]. Ее причиной он считал болезнь Саши, смерть новорожденного сына Вани и собственную неудовлетворенность их одинокой и замкнутой жизнью в Новгороде, которую Наталья Александровна воспринимала как конец их любви и гармонического союза, что и высказала мужу в ужасе и слезах. Герцен вспоминает об этом периоде в «Былом и думах»:
Я был похож на человека, которого вдруг разбудили середь ночи и сообщили ему что-то страшное: он уже испуган; дрожит, но еще не понимает, в чем дело. Я был так вполне покоен, так уверен в нашей полной, глубокой любви, что и не говорил об этом, это было великое подразумеваемое всей жизни нашей; покойное сознание, беспредельная уверенность, исключающая сомнение <…>. Покой, отдохновение, художественная сторона жизни — все это было <… > в ней, в ней, в ней![501].
Но Наталья Александровна тем не менее страдает и плачет, о чем Герцен неоднократно пишет в дневнике за 1843 год:
…я не находил сил вынести этот вид, я от него уходил с какой-то тяжестью в груди, в голове; за что это благородное, высокое создание страдает, уничтожает себя, имея всю возможность счастья, возмущенного только воспоминанием трех гробиков, воспоминанием ужасным, но которое одно не могло привести к таким последствиям? Я просил объяснить, и снова явились ни на чем не основанные Grübelei «Я тебе не нужна, напротив, всегда больная, страждущая, я тебе порчу жизнь, лучше было бы избавить от себя, — ты меня любишь, я знаю, удар тебе был бы болен, но потом было бы спокойнее» и пр., и пр. Я просил, умолял, требовал, наконец, разумом разобрать всю нашу жизнь, чтоб убедиться, что это тени, призраки. Она плакала ужасно и признавалась, что с самого первого дня нашей жизни вместе эти мысли ее не покидают, <…> что она поняла, что моя натура должна была бы иметь иную натуру в соответственность, более энергическую <…>. Что за причина заставляет мучаться ее? Чрезвычайная нежность, чрезвычайная сюссептибельность, чрезвычайная любовь. Но зачем такое болезненное выражение такого препростого начала? Привычка сосредоточиваться, обвиваться около мыслей скорбных. Если я в этом отношении могу себя винить, так это в рассеяньи, в возможности предаваться занятиям и поглощаться ими. Это понято ею как нельзя лучше, и мысли никогда не приходило ей в этом видеть дурное, но она много остается одна. Беспечность, врожденная мне, кажется подчас невниманием. И я не умею поправить себя, потому что я живу чрезвычайно просто, поступаю совершенно натурально. Но самое ужасное, самое оскорбительное для меня — это невысказываемое, но понятное обвинение в недостатке любви, — оно оскорбительно по своей ложности. В то время как душа моя склоняется, huldigt с умилением ее прекрасной, высокой душе, в то время как ее личность обнимает мою с каким-то благоуханием любви, в то время, как я только в нее и верю, — недоверие![502]
Для Герцена, как видим, глубокий кризис, который переживает жена, представляется немотивированным: только (!) смерть троих детей, только сомнения в том, что она может продолжать играть в его жизни ту роль, которая ей отведена. Он склонен объяснять все происходящее болезненной чувствительностью Натальи Александровны.
Между тем произошло событие, которое еще более усложнило и привело к кризису их семейную жизнь. Я имею в виду случившееся после возвращения в Москву «маленькое увлечение» Герцена красивой горничной. В дневнике он довольно откровенно пишет об этом и обвиняя себя, и оправдывая в духе новых идей об эгоизме и «своеволии», на которое имеет право свободная человеческая личность. В этом поступке, по его оценке, не было «проституции, расчета и покупки любви», а было искреннее увлечение, полное «упоения, безумного bienêtre» (26). Кроме того, Герцен продолжает четко разделять сферы духовного и телесного, для него крепостная любовница существует в совершенно другом измерении, чем «высокая, святая» Наталья Александровна.
Однако когда он рассказывает об этом своем падении жене, разражается настоящая катастрофа, потому что она не принимает объяснений и не удовлетворяется его рассуждениями о земном и небесном.
В дневниковых записях Герцен и сердится на непонимание, и оправдывает себя, но чаше всего ужасается и искренне раскаивается, видя, как, уступив чувственной страсти, он буквально разрушил жизнь жены:
В какую пропасть стащил я ее, которая не могла представить себе возможность такого падения <…>. Я пал, je suis flétri (запятнан) в ее глазах, это мучит ее, она сама унижена в моем унижении, полное доверие потрясено! (79).
Высокая, святая женщина! Я не встречал человека, в котором благороднее, чище, глубже был бы взгляд. Но она беспрерывно себя разлагает, поддерживает себя беспрерывно в восторженном состоянии, ей нравится эта полнота жизни, но тело ее, болезненное и слабое, не может вынести яркого огня, которым пылает ум и сердце <…>. Она никогда не поймет, никогда не сообразит, что может быть чисто физическое влечение, минута буйного кипения крови, минута воображения, разожженного образами нечистыми, словом, страсть, которая вовсе не переводима на язык любви и не понятная для нее, страсть животная (81).
Сколько переменилось в эти четыре года, сколько испытаний! Главное цело, все цело: и дружба, и любовь, и преданность общим интересам, но освещение не то, алый свет юности заменился северным, ясным, но холодным солнцем реального понимания. Чище, совершеннее понимание, но нет нимба, окружавшего все для нас. Период романтизма исчез, тяжелые удары и годы убили его (82).
496
Рудая И. М., Благоволина Ю. П. Указ. соч. С. 581.
497
Интересно, что ретроспективно, в «Былом и думах», Герцен будет тоже описывать владимирскую жизнь как «потерянный рай», неповторимый «май» жизни (см. начало XXV главы: Герцен А. И. Соч. Т. 5. С. 5–6).
498
Дрыжакова Е. Н. Герцен на Западе. СПб.: Академический проект, 1999. С. 11.
499
См.: Туниманов В. А. Герцен // История русской литературы: В 4 т. Л.: Наука, 1982. С. 240–252.
500
Герцен А. И. Соч. Т. 5. С. 90.
501
Там же. С. 93.
502
Там же. Т. 9. С. 70–71. Все цитаты из дневника Герцена 1843–1845 годов цитируются по этому изданию с указанием страницы в тексте.