Страница 43 из 107
В ее записях часто звучит тема собственной ненужности, неприкаянности, безденежья. Доля гувернантки ощущается ею как печальная необходимость, «рабство для насущного хлеба» (94):
Как отрадно и льготно жить в уединении! Как тяжела мысль, что надобно будет его оставить и взять на себя цепи рабства! Счастливы богатые! Им возможно по своей воле жить в обществе и жить в уединении, я же должна идти в неволю ради насущного хлеба. Полную свободу даст мне только одна смерть (137).
Она чрезвычайно остро переживает свое положение человека без своего места — в буквальном и переносном смысле, ситуацию полной зависимости от доброй или злой воли покровителя. Сообщая о смерти Александра Николаевича Елагина, Попова сострадает судьбе своих товарок-приживалок:
Скольким людям он давал у себя в доме пристанище! Куда денется теперь Варвара Петровна Обрезкова, которую он содержал у себя в доме из уважения к памяти своей тещи и из любви к жене своей? Куда денется бедная Ольга Александровна, подруга Варвары Петровны? Куда денется другая ее собеседница и охранительница, Александра Васильевна? Все должны разойтись! Пожили вместе спокойно и приятно! (23).
В этих сетованиях, конечно, можно услышать отзвуки опасений за возможность для себя такой же судьбы. В это время Попова живет в доме Авдотьи Петровны Елагиной у Красных Ворот, однако отношения ее с Елагиными и, в частности, с Авдотьей Петровной не вполне идиллические. Она очень болезненно реагирует на то, что в семье ее все время ставят на место, отказываются относиться к ней как к равной:
Мне было приятно их видеть у себя всех собранных, и неприятны некоторые речи Марьи Васильевны (дочери А. П. Елагиной от первого брака. — И.С.); по обычаю семейства Елагиных, принятому им с незапамятных времен, она старалась представить меня в виде шутихи. Другой рекомендации ждать от них нечего (72).
<…> Авдотья Петровна дала мне почувствовать, что она ставит меня в ряд людей, гораздо низших ее (147).
Было ли это высокомерное презрение со стороны Елагиных действительным или существовало только в воображении диаристки, были ли на то у Елагиных причины или нет, — эти вопросы оставим без обсуждения. В данном случае важно, что ощущение своей униженности, зависимости, неприкаянности — важная часть внутреннего самоощущения автогероини дневника.
Чувство собственной незначительности, незаметности, незамеченности лейтмотивом проходит через записи журнала:
Все, кажется, забыли о моем существовании (21).
Когда же прекратится бесцветная и бесполезная жизнь моя? Проникнув глубину ее, вижу страшную пустоту, вижу, что моя дружба ничего и ни для кого не значит. Усердно прошу у Бога смерти… (77).
Кого мне спрашивать? С кем советоваться? Кто обо мне вспомнит сам и пожелает меня видеть просто для меня самой? Если кто занеможет, тогда обо мне вспомнят и станут меня выписывать в сиделки, но во дни спокойные и счастливые никто и не подумает о том, счастлива ли я или, по крайней мере, живали (100).
Для чего я его оставляю? Ни для чего! Разве присутствие мое будут считать за что-нибудь? За ничто! К чему? Ни к чему. К кому? Ни к кому (120).
Выделенные мною в последней цитате слова с повторяющимся ни указывают на эту умножающуюся идею «отсутствия», на некий кризис идентичности.
В записях Поповой не только повторяется возможная для любого человека мысль о пустоте и бесполезности жизни, но и настойчиво развивается идея о своем несуществовании, безместности в социальной стратификации. При этом для нас особенно важно указать на то, что для Поповой собственная «невидимость», ничтожность связана не только с ее имущественным и социальным положением, но безусловно имеет и гендерный акцент. Именно то, что она женщина — без мужа, без семьи, без детей и т. д., — делает ее положение особенно уязвимым.
Наверное, потому обсуждению «женского вопроса» (хотя и не в том терминологическом смысле, которое это словосочетание получило в 1860-е годы) в дневнике уделено так много места.
Мужской и женский мир в комментариях диаристки предстают как резко противоположные, контрастные, причем первый рисуется как абсолютно позитивный, а второй — как абсолютно негативный:
Какая разница в обращении с ближними и встречными мужчин и женщин! В первых тотчас видишь открытое, любезное добродушие, чувства последних скрыты и сомнительны (126).
Когда речь в дневнике касается обсуждения вопросов о «женской природе», женщин вообще, то они характеризуются (почти так же, как и у Колечицкой) как завистливые, переменчивые, ветреные, суетные, тщеславные, надменные, непатриотичные, эгоистичные. Воплощением подобной «женской сущности» является в дневнике некая, не называемая по имени «одна женщина»:
Дня три тому назад, томимая печалью, я подумала было зайти к одной женщине, но потом отложила свое намерение. Во время прежнее я приходила туда похвалиться успехами, вниманием и участием других, и внутренне посмеяться зависти, с которой она меня слушала, и заботливости, с какою старалась внушить мне дурные мысли о тех людях, которые мне изъявляли приязнь. Теперь идти незачем: эта женщина не поймет моей печали и не возьмет в ней участия (22).
Была <…> у одной женщины, и снова видела доказательство их переменчивости и подлости (30).
От них приехала я к одной женщине; она всегда говорит мне о разных пустяках и безделках, которые для нее дороги, а меня всегда старается остановить в речах, когда я говорю о тех, кто мне дорог. Если я слушаю ее терпеливо, то и она обязана также быть ко мне снисходительна. Впрочем, я не говорю ей никогда ни о Валуеве, ни о Панове, ни об Аксакове. Чувства бескорыстные и безотносительные понимают только мужчины да моя, чистая душой, несравненная Катерина Александровна (Свербеева. — И.С.).
Интересно в этих записях, что «одна женщина» не называется по имени и в ходе повествования приобретает обобщенные черты типической женщины, женщины как таковой (одна К. А. Свербеева является исключением, как говорится, только подтверждающим правило). При этом «женщины» — это они, другие, к которым диаристка в данном случае себя не причисляет.
Еще более выразительным является следующий пример. В дневнике Поповой есть несколько главных мужских «персонажей» — тех, кого она особенно ценит, перед кем, можно сказать, преклоняется. Одним из них, наряду с покойным Валуевым и К. Аксаковым, является Василий Алексеевич Панов, друг и родственник Валуева, продолжавший после смерти последнего воплощать в жизнь некоторые его проекты.
В феврале 1847 года Панов рассказал Елизавете Васильевне о своем намерении жениться. Это известие многократно комментируется в дневнике как трагическая новость; предстоящая женитьба Панова описывается как катастрофа, как нечто равнозначное смерти. Еще ничего не зная о невесте Панова, диаристка описывает в дневнике ее гипотетический образ и поведение. Она уверена, что эта неведомая невеста поведет себя как «все женщины», то есть что она будет препятствовать трудам Панова, уведет его с патриотического поприща, отвадит от всех прежних друзей и — в том числе — «раззнакомит» с автором дневника.
Может быть, надменная, суетная, тщеславная, она скажет: «Кто таков твой друг, любитель Русского? (так Попова здесь именует самое себя. — И.С.). Я не знаю ничего Русского, да и знать не хочу». Но если это и будет так, если она отвергнет мое знакомство, то что же тут удивительного? Разве не знаю я женщин? Разве ожидаю от них чего-нибудь хорошего? Следовательно, я готова к неприятностям и оскорблениям с их стороны, и смешно будет, если пренебрежение этой девицы-аристократки огорчит меня (28).
Увы, проклятая любовь! Панов, попавшись в брачные сети, перестает быть Сыном Отечества и гражданином, и, дай Бог, чтобы хотя остался в доме своем господином, а не рабом рабы своей! Прощай все предприятия по области словесности! Прощай, благое намерение, принятое вследствие моей просьбы, взять у Хомякова бумаги Валуева и заняться разбором их! Прощай, готовность заняться по просьбе Екатерины Александровны Свербеевой памятником Валуеву! Все пропало! Все благие намерения исчезли! Бодрый труженик науки избрал себе цель животную, которая приводит к ничтожности. О горе! О беда! Остаемся только мы трое верными сынами православной Руси: я, простой человек, Константин Великий (К. Аксаков. — И.С.) и Петр Васильевич (Киреевский. — И.С.), т. е. Петр Пустынник! Увы! нашего полку убыло, полку вольных людей Москвы православной! О горе нам! (29).