Страница 17 из 42
Симон, юноша двадцати лет, был беден, но не делал ничего, дабы улучшить свое положение.
Театральное представление (II)[4]
Зимнее ночное небо было нашпиговано звездами. Я сбежал с заснеженной горы в Мадреч, к кассе городского театра, схватил оставленную для меня контрамарку и сломя голову ринулся наверх по древней каменной винтовой лестнице в стоячий партер. Театр был набит битком. В ноздри мне ударила страшная духота. Я содрогнулся и спрятался за спиной какого-то парня из ремесленного училища. Минут через десять (я едва успел отдышаться) поднялся занавес и открыл взору залитую огнями дыру сцены. Тотчас задвигались фигуры — огромные, пластичные, сверхъестественно резко очерченные персонажи «Марии Стюарт» Шиллера. Королева Мария сидела в темнице, рядом стояла ее добрая камеристка, а потом пришел угрюмый тип, весь увешанный доспехами, и королева разрыдалась от гнева и боли. Чудесное зрелище. Глаза мои загорелись. Совсем еще недавно они часами смотрели на белизну снега, затем заглянули в темноту лож, а теперь их заворожило сияние огней, жар страстей и блеск роскоши. Как это было красиво, как величественно. Как ритмично струились с подкрашенных актерских губ в раскрытые уши часовщиков, техников и тому подобных зрителей гибкие, мелодичные, танцующие строки: туда — сюда, вверх — вниз. Ах, вот они какие, стихи Шиллера, думал, видимо, каждый в зале.
На сцену выбежал стройный, юный Мортимер и, тряхнув копной золотистых кудрей, принялся обольщать королеву коварным монологом, а та с улыбкой внимала соблазнителю. Его загадочная бледность должна была означать ужасные предчувствия, а подчерненные глаза наводить на мысль, что он много ночей подряд ворочался с боку на бок, терзаемый дурными снами, — или вообще не сомкнул глаз. На мой взгляд, играл он великолепно. Не то что Мария, которая даже не удосужилась выучить роль наизусть и вела себя, скорее, как кельнерша самого низкого пошиба, чем как благородная дама, благородная в самом буквальном смысле слова. Ведь всем известно, что Мария была не только королева, но и мученица. Однако она была бесконечно трогательной. Сначала меня растрогала ее абсолютная беспомощность, а потом — то самое отсутствие аристократизма.
Отсутствовало как раз то, что должно было быть непременно. Это потрясло и ослепило меня, на глаза навернулись постыдные слезы сочувствия. О, волшебство театральной сцены! Стоило мне подумать: Как же она скверно она играет, эта Мария! — и в тот же момент ее невозможная игра захватила меня со всеми потрохами. Произнося нечто печальное, она совершенно невпопад улыбалась. А я мысленно поправлял черты ее лица, интонации и жесты, получая от беспомощной игры более живое и сильное впечатление, чем получил бы от безупречного исполнения роли. И она стала мне такой близкой, словно там, на подмостках, стояла моя родная сестра, или кузина, или подруга, и я с полным основанием дрожал от страха, что она вдруг ляпнет какую-нибудь непристойность. Она стояла там, наверху, очень собой довольная и растерянная, то есть беспомощная, но не утратившая самообладания, смотрела в темноту зрительного зала, теребила свою вуаль и дерзко улыбалась, забывая текст. А действие требовало от нее определенной позиции, включенности, понимания.
Но почему же она, несмотря ни на что, была так хороша?
В антрактах я оборачивался и разглядывал ложи. В одной из них сидела богатая дама в платье с таким большим вырезом, что грудь и плечи прямо сияли на фоне темного бархата кресел. В гантированной руке дама держала лорнет на длинной рукоятке и время от времени подносила его к глазам. Одна-одинешенька в глубине своей ложи, она была похожа на старую, но все еще обворожительную фею. Черт ее знает. Наверное, живет в одном из изящных особнячков эпохи Людовика Французского, еще сохранившихся в Мадрече в старых сонных садах, где они кокетливо выглядывают из-за высоких деревьев. В другой ложе торчал президент Мадречского общинного совета и член правления городского театра. Про него шепчутся, что он большой любитель залезать актрисам под юбки. А ведь это понравилось бы такой вот распутной Марии Стюарт. Именно так она и выглядит на сцене: как шлюха, и не какая-нибудь светская, а самая что ни на есть вульгарная. Отчего же она все-таки так прекрасна?
Занавес снова поднялся. Широкий белесый поток парфюмерных ароматов поплыл из открывшейся дыры в темную камеру зрительного зала, затыкая и освобождая носы. Приятно было снова обонять этот запах грима, особенно мне, стоявшему за спиной парня из ремесленного училища.
Из пасти сцены снова льются стихи. Декорация представляет собой комнату в королевском дворце. Елизавета Английская сидит на троне, обвешанном синими тканями, над ней балдахин, перед ней знатные вельможи, Лестер и тот, другой, с кротким лицом мыслителя. На заднем плане стоят толстые бабы, изображающие пажей, даже не мальчики, нет, а сорокалетние бабы. В трико. Барочная тяжеловесность их пухлых тел и крохотные изящные башмачки на полу сцены непостижимо бесстыдны.
Пажи смотрелись как фантастические фигуры из сновидений. Они смущенно улыбались в публику, словно стеснялись бросаться в глаза. Но тогда — причем тут смущение и стеснение? Смущались те, кто на них смотрел. Я, например, был смущен до блаженного идиотизма. Но тут сошла с трона Елизавета. Прелестная и простая, она подала знак недовольства, и свита удалилась.
Сцена в парке шла на фоне леса, нарисованного на зеленом заднике. Издалека донесся волшебный звук охотничьих рогов, и тот же миг я очутился в лесной чаще. Бегут собаки, из листвы выскакивают лошади, несущие на спине прекрасных всадниц в роскошных нарядах, повсюду мечутся стремянные, сокольничие, пажи и егеря в коротких зеленых колетах. Все это вполне убедительно, звуча и сверкая, отразилось на изношенных полотнищах поблекших декораций. Появилась Мария, королева-шлюха, и пропела свой монолог, то есть она не пела, но известные всем слова прозвучали как жалобная, тоскливая песня. Казалось, эта женщина стала великаншей, так преобразил ее этот крик души. Она как безумная металась по сцене, охваченная радостью и сердечной мукой, и громкими воплями изображала отчаяние и ликование. Кроме того, она не выучила роль и потому немного терялась, но я сразу и бесповоротно поверил, что ею движет безумие нетерпения, мука свободы, помрачение здравого женского рассудка. Она не плакала, а рыдала, голосила, вопила, ей было мало просто плакать. Она уже не находила естественного выражения ни для чего, что чувствовала. Чувства ее захлестывали, какая уж тут выразительность. Она упала навзничь, билась головой об пол… Перебор во всем.
И тут вошла Елизавета. В руке королевы кнут, за спиной — свита. Платье зеленого бархата тесно облегает фигуру, подол юбки подобран, чтобы было видно ногу, обутую на мужской манер в сапог со шпорой. Лицо выражает гнев, насмешку и угрозу. На охотничьей шляпе — тяжелое ниспадающее перо, при каждом повороте головы оно касается королевского плеча.
А потом она заговорила. Играла она, ах, великолепно и вообще очень мне понравилась. Но вот уже они сцепились, изрыгая в лицо друг другу огонь взаимных обид и содрогаясь всем телом, как стволы деревьев, охваченных бурей. Мария, бездарная актриса, влепила положительной героине пощечину. Засим последовало злорадное торжество одной и поспешное бегство другой. Хорошая Елизавета вынуждена была бежать с поля боя, а глупая Мария неловко попыталась упасть в обморок, изображающий удовлетворенное чувство мести. Сыграла она плохо, но в том, как она загубила эту сцену, опять-таки было нечто грандиозное. Казалось, за нее постарался весь женский пол прошлого, настоящего и будущего: склонить голову набок, сладострастно изогнуть роскошное тело и с чувством упасть на спину. Красота. Умом понимаешь, что шлюха, но все равно восторгаешься.
От восторга я забыл обо всем, не выдержал: схватил эту картину глазами, как двумя кулачищами, и утащил вниз по каменной винтовой лестнице, вон из театра, на холодный зимний мадречский воздух, под жутко ледяное звездное небо, в кабак сомнительной репутации, чтобы там утопить ее в вине.
4
Театральное представление (II): Более ранний вариант был опубликован 1 апреля 1905 г. в базельском журнале «Der Samstag» под тем же названием. Он был короче и с несколько иными акцентами, но, очевидно, обе версии основаны на давнем посещении театра в Биле. Мадреч, район города Биля, в данном тексте обозначает весь город (как и в следующем тексте).