Страница 90 из 112
Он подошел вплотную к Звонкову.
— Вот, — проговорил он, — длинную и беспредметную речь сказал товарищу, имеющему лишь считанные минуты. Но кое-какую цель я имел. Алексей, я хотел тебе напомнить, что в эти трудные времена большевики должны быть только оптимистами! — Рассмеявшись, он добавил: — Но знаешь, не будь этой самой цели, все равно надо нам когда-нибудь поговорить по душам. Партийная дружба — ведь не шуточное это дело. Мне кажется, она вечна, тут, должно быть, ошибся Гераклит. Алеша, друг ты мой хороший.
Звонков проговорил:
— Абрам Яковлевич, ты ведь меня знаешь: мы с тобой в Сибири не одни год вместе прожили. Спасибо тебе хочу сказать сегодня. За все тебе спасибо, и за сегодняшний разговор спасибо. — Он вдруг смутился, нижняя губа у него задрожала, и глаза заблестели. — Абрам Яковлевич, я ведь тебя люблю, как первого друга своего. — И совсем по-простому добавил: — Прости меня, пожалуйста.
Они попрощались, и Звонков пошел к двери.
В кухне он на мгновение остановился и, усмехнувшись, сказал вполголоса:
— Прокламации я, однако, захватил.
XXIII
Зимним темным утром Ольга Кольчугина встретила на базаре кухарку доктора Кравченко Наталью. Они, несмотря на сильный ветер и мороз, долго простояли среди базарной площади, не замечая, как их толкают прохожие. Очень уж интересен был разговор.
— Ваши как поживают? — быстро говорила Наталья. — Марфа, старичок ее? Я к вам в гости давно собиралась, да никак не могу: и по воскресеньям и в праздники все работа есть. Теперь уж сама себе забожилась на рождество к вам прийти, как в прошлый год приходила. Да и не знаю, смогу ли: приехали к нам молодые. Теперь такое в доме делается, просто ужас. Каждый день обед парадный, ужины горячие каждый день почти. У меня работы до ночи хватает. Сережа больной приехал, поправляем его. Как плиту в шесть часов затопишь — и до поздней ночи горит.
— Угля у вас хватит, — сказала Ольга. — А рабочим уголь перестали давать. «Война, говорят, можете с глеевой горы уголь собирать, а нам уголь против германца нужен».
— Конечно, — миролюбиво согласилась Наталья. — Это для рабочих, для шахтеров. А у нас чего хочешь есть. Больных этих! Да еще в двух госпиталях военных служит!
— Ну, а молодая как с докторшей? Как они, не обижаются друг на друга? — спросила Ольга. — Мужу на свекровь не жалуется?
— Что вы? Докторша так за ней и ходит, а та ее: «мама, мама». У ней мать умерла давно, и докторша ей говорит: «Ты у нас будешь вместо дочки, а я для тебя как мать родная». И все ей прямо отдает — серебряных ложек, вилок, ножей полторы дюжины, сервиз — еще он от папаши достался, губернатора, он рублей двести стоит. Сак ей каракулевый купили, четыреста пятьдесят рублей, туфлей этих, чулок, белья. А доктор, он никогда подарков не делает, это уж барыня сколько раз жаловалась: «Петя, ты хоть бы какой-нибудь знак сделал, чтобы и недорого — гвоздичку, цветочек или там щипчики какие, а то, даже когда невестой была, букетика не принесет». А он ей: «Знаешь, я тебе все отдаю. Уж ты подарки сама себе делай...» И что ж думаете? Часики невестке подарил золотые, брильянтиками густо так посыпаны, ужас прямо, страшно посмотреть. Сам к ювелиру ходил. Это даже барыня удивлялась, сказала: «Не представляю, как это он догадался».
— Ну, а тебе она как?
— А мне что? Не я ей свекровь. Сережа — тот за ней, как теленок, целый день ходит, как завороженный. — Она рассмеялась и сказала: — Известно, молодые. Встают поздно, ложатся рано. Только им тоже веселья мало. Когда подарила ей докторша ложки, да вилки, да сервиз этот, она как зальется слезами: «Мамочка, мамочка, для чего это все, когда он через месяц на войну обратно уходит?..» У барыни вчера с доктором серьезный был разговор. Он как крикнет: «Никогда я этого не сделаю! Чем Сережа лучше других?»—и пошел в кабинет. Весь вечер там просидел и к гостям не вышел, я ему чай носила: сидит, как земля, черный прямо. И мне сказал: «Скоро, Наталья, мне на войну, буду в передовом санитарном отряде». Я ему говорю: «Что вы, барин?» А он: «Да, да, Наталья, раз сын на войне, значит, и отцу на войну».
Ольга не любила бабьих разговоров, но на этот раз ее тянуло слушать Натальину болтовню. Она сама задавала вопросы и жадно слушала, что рассказывала ей докторская кухарка. В душе у нее крепко хранилось воспоминание о Марье Дмитриевне. Она хорошо помнила сердечный разговор, происшедший несколько лет назад на кухне у доктора Кравченко, когда пришла стирать белье. Ольга часто говорила себе. «Ну что ж, у тебя свой сын, а у меня свой». Она иногда думала о докторском сыне. Сергей не вызывал в ней плохого, завистливого чувства; Ольга не хотела для Степана его судьбы, да и не так уж хороша была эта солдатская судьба. Но спрашивать о нем, узнать, что ему сейчас хорошо, что он женился, привез к родным молодую жену, что докторша беспокоится, одаривает невестку, думает, что вскоре у нее будут внуки, — все это было для Ольги приятно и горько. Она желала Сергею и его матери одного лишь добра, и все же тяжело было слушать, как живет Сергей в родительском доме с молодой женой, и вспоминать в это время короткие письма Степана, от которых, несмотря на их сдержанное спокойствие, веяло страшной тревогой: «Здравствуй, дорогая моя мама, живу я ничего, ничем не нуждаюсь, надеюсь — скоро увидимся...»
«У тебя свой сын, а у меня свой», — думала она и слушала Натальин рассказ, задавая время от времени вопросы.
— А чем же его кормят, чтобы поправился? усмехнувшись, спросила она.
— Утром встанут, еще в постели лежат, — молоко и бисквит; это с ночи им ставим, чтобы не курил натощак, самый большой вред, лучше десять после обеда выкурить, чем одну натощак. Ну, и ей — шоколад, апельсин. Потом, конечно, встают они — первый завтрак: булки, масло, ветчина, сыр, а ему шесть яиц всмятку и масла четверть фунта сбивают в стакан, посолит и пьет. А в час — второй завтрак: каша рисовая или гречневая, котлеты. Это уже без доктора едят. Потом обед в шестом часу. Ну, обед, известно, готовим то, что Сережа любит: суп с капустой цветной, с горошком зеленым, с морковкой, с сахарной косточкой варится, или бульон с пирожками, суп тоже перловый, с грибами сушеными, с картошкой цельной, а на второе телячьи котлеты отбивные с горошком и с картошкой жареной, или цыплята жареные, или пилав из курицы с рисом, соус кислый из сметаны с лимоном. Ну, разное, словом. Третье — апельсины, компот. Потом чай пьют в восемь часов с пирогом, струдель яблочный, а Сережа со сливками. А в одиннадцать ужинают. Ну, ужин — мясное вредно перед сном — блинчики, яичница там глазунья, икра, сыр, кислое молоко. А на ночь молоко и бисквит ставим.
Она поглядела на Кольчугину.
— Что вы? — спросила Наталья.
— Ничего, так это. Смешно стало.
Наталья внимательно поглядела ей в лицо и спросила:
— А ваш там же находится, в Сибири?
— А где ему быть? Там.
Наталья вздохнула:
— Я вот рассказываю, как Сережу нашего поправляют, а ваш-то, наверно, за три года столько не съел, как Сережа в день. Вам обидно?
— Что ты, милая моя? — удивленно сказала Ольга. — За что же мне обидно? Пусть поправляется, дай ему бог здоровья. За что же мне обидно будет? Я и жене его, и докторше, и ему, и доктору самому добра только и желаю. У ней свой сын, у меня свой. Я их жалею от сердца своего. И с войны этой проклятой пусть невредимым придет.
— Вот это главное! — сказала Наталья. — Вчера заходит Сережа в кухню. Сел на сундук, ноги подобрал — так он маленький всегда сидел в кухне... и грустный, грустный. «Наталья, как ты думаешь, вернусь я с войны?» — «Что вы, Сереженька, бог даст». А у него глаза темные такие... «Мне, говорит, пусть ноги-руки оборвет, всего обрубит, лишь бы живым вернуться».
— Даст бог, вернется живой, — сказала Ольга и утерла слезы.
Наталья оглянулась на сновавший вокруг народ и сказала, понизив голос:
— Скажите, и этот ходит до вас, что на рождество был? .