Страница 89 из 112
Бахмутский чувствовал, как хорошо относится к нему эта семья. Случайно, уже перед отъездом, он узнал, что Игнатий Иванович ходил ночью курить в сени, так как однажды некурящий Бахмутский мельком пожаловался, что у него от табачного дыма болит голова.
И сейчас, проснувшись, Бахмутский подумал: «Вот в рабочих семьях устанавливаются гуманные основы будущего общества».
Когда Агния Иосифовна услышала, что Бахмутский проснулся и одевается, она из кухни сказала:
— Абрам Яковлевич, с добрым утром вас!
— Здравствуйте, Агния Иосифовна, — ответил он и спросил: — Как у вас тут? Ничего не случилось за это время?
Он вышел на кухню с полотенцем через плечо и протянул руку к плите. Приятный сухой жар шел от нее.
Агния Иосифовна положила нож, которым резала хлеб, и сказала:
— Абрам Яковлевич, беда опять к нам пришла. Николая берут.
— Да что вы? Вызвали?
— С утра пошел на комиссию. От троих теперь письма мне ждать. — Она вздохнула и сказала: — Бог дает, еще найдут, что не .годен, он у нас самый слабый: коклюш у него был и грудью с детства болел. Чуть только жирной свинины поест, живот у него болит, целыми неделями мучается.
— Теперь на бога надеяться нельзя, — сказал Бахмутский, — и вам не нужно себя обманывать, медицинские комиссии на все болезни смотрят сквозь пальцы. Там существует одно лишь слово: годен!
Она посмотрела прямо ему в лицо и певуче произнесла:
— Абрам Яковлевич, как же нам не надеяться на бога, без надежды человек жить не может.
Она заплакала.
— Агния Иосифовна, — сказал он, — вот в том, что вы предоставляете свою квартиру под тайные собрания, и в том, что вы три раза носили в кошелке с продуктами тому военному листовки, и в том, что вы носите письма, которых нельзя доверить почте, — поверьте мне, во всем этом настоящий залог лучшей Судьбы, судьбы, которая не в руках божьих, а в ваших честных, хороших руках.
Он погладил ее по плечу. Она посмотрела на него добрыми, плачущими глазами и проговорила:
— Дай боже, чтобы было так, как вы говорите..
В этот день ему предстояло встретиться со старым своим другом Звонковым, служившим в саперной части. Вечером он должен был выступить на нелегальном собрании рабочих, рассказать об отношении большевиков к войне.
Со Звонковым Бахмутский уже встречался два раза. Рота его стояла на Печерске, в нескольких кварталах от домика Лопушенко. Они могли бы видеться чаще, так как Звонков, имевший унтер-офицерский чин, мог свободно покидать казарму. Но из-за опасности они встречались лишь в случае крайней нужды.
Звонков был взят в армию в конце 1914 года. Он служил в 1902 году и имел унтер-офицерский чин. В японскую войну его не призвали, так как в то время он пользовался льготой по семейному положению: были живы его старики — оба слепые.
Его зачислили в инженерную часть. Старый шахтный запальщик, хорошо знакомый со взрывчатыми веществами и обладавший огромным опытом в подрывном деле, он сразу же выделился на занятиях. Офицеры и сам командир батальона относились к нему с большим уважением и называли в разговорах между собой «золотым человеком», «светлой солдатской головушкой». Никому из них, конечно, не приходило в голову, что этот замечательный подрывник, суровый и исполнительный унтер-офицер с сильно поседевшими волосами над квадратным коричневым лбом — донбассовский подпольщик-большевик, знаменитый организатор шахтерских и заводских боевых дружин в 1905 году.
Он пришел к Бахмутскому около двух часов дня, хотя условились они встретиться в половине двенадцатого. Бахмутский писал письмо, когда услышал стук в кухонную дверь. Знакомый голос, обращаясь к Агнии Иосифовне, негромко произнес:
— Вы мне веничек дадите, сапоги от снега обмести?
Бахмутский торопливо дописал несколько слов и пошел в кухню. Там, наклонившись, стоял Звонков и сбивал веником снег, застрявший в ранте сапога. Он поднял голову и улыбнулся. Бахмутский сказал:
— Заходи, заходи.
— Подожди, Абрам Яковлевич, — сказал Звонков,— Я только с первым сапогом справился, надо второй обмести. Наслежу — меня хозяйка все время ругать будет.
— Ничего, ничего, — сказала Агния Иосифовна,— проходите, можно тряпкой подтереть, полы у нас крашеные, только лучше заблестят.
Ей нравился этот рассудительный и, должно быть, хозяйственный человек. Они вошли в комнату.
Звонков сказал:
— Абрам Яковлевич, через несколько часов уходим прямым маршем на фронт. Поэтому я и опоздал, еле удалось уйти. Переполох отчаянный, внезапно пришел приказ.
— Вот оно что, — сказал Бахмутский, — не будем времени терять.
Он говорил спокойным, мерным голосом. Звонков изредка перебивал его, задавал вопросы. Бахмутский рассказал о последней статье Ленина, напечатанной за границей, передал Звонкову несколько экземпляров отпечатанных на гектографе прокламаций, обращенных к солдатам. Долго договаривались они о сложном новом шифре для переписки, Бахмутский показал Звонкову образец почерка женщины, которая будет писать ему письма с длинными перечислениями родственников и знакомых, посылающих ему пожелания здоровья. Рассказывая, Бахмутский сам задавал вопросы о том, как восприняли солдаты и унтер-офицеры известие об отправке, какие разговоры ведут между собой.
Звонкову казалось, что Бахмутский совершенно спокоен, и его растрогало, когда тот вдруг проговорил:
— Алексей, следует ли тебе брать с собой прокламации? Ведь ты находишься в особом положении: не сегодня так завтра тебя жандармерия может разыскать.
— Куда им, — сказал Звонков,— не разыщут.
— Друг мой, — проговорил Бахмутский, — ты знаешь, какая расправа ждет человека, даже не носящего военной шинели, если он агитирует против войны? Знаешь, как расправились с членами Думы на виду у всего мира: лишив депутатской неприкосновенности, угнали в Восточную Сибирь. Если же у тебя найдут хоть клочок этой бумажки, приговор военно-полевого суда неминуем.
— Абрам Яковлевич, — сказал Звонков, — я тебя не понимаю: зачем ты это говоришь?
— Зачем? — сказал Бахмутский с необычайным волнением. — Зачем? —повторил и, поднявшись, положил руки на плечи Звонкова. — Да просто страшно потерять друга, которого я люблю. Я вчера виделся с Лобовановым, — неожиданно сказал он. — Знаешь его?
— Слыхал, как же.
— Ну вот, — продолжал Бахмутский, — тепло познается через холод. И я, вчера ощутив холод этого враждебного мне человека, сегодня по-новому как-то даже испытал радость дружбы. — Он прошелся по комнате и произнес: — Алексей! Ты мой партийный товарищ. Партийный товарищ — какие это слова!
Звонков, поднявшись, стоял, держа в руках папаху, зараженный волнением Бахмутского.
— Алексей, жизнь не была к революционерам добра, а теперь, когда в грудь тебе будут метить германцы, а в спину жандармы, да и у всех нас так немного шансов опять встретиться, хочется тебе сказать: нам всем выпало большое счастье и великая честь. Мир стоит перед событиями огромными. В эти годы будут решаться судьбы народов, судьба России, судьба пролетариата. Этого пингвинам не понять. Помни, Алексей: теперь, в эти годы испытаний, все мы должны быть полны оптимизма. Вот теперь, когда миллионы людей воюют и рабочие пятнадцати стран участвуют в империалистической войне, когда европейская социал-демократия, не выдержав проверки, рухнула в болото шовинизма, мы говорим: рабочее движение выйдет из испытаний сильным и победоносным, звериному шовинизму не побороть величайшей идеи нашего времени — рабочего интернационализма. Интернационализм должен стать и станет решающей силой в мире. Наш оптимизм неистребим, его нельзя убить, он рождается каждый день в тысячах рабочих голов и сердец. И нас, Алексей, нельзя убить, пока жив рабочий класс.
Он указал рукой на недописанное письмо:
— Почти каждую неделю сквозь эту страшную стену фронтов просачивается к нам весть от французских, итальянских и даже немецких товарищей. Царизм не сможет нас убить, Алексей. Ко мне недавно заходил товарищ, бывший в ссылке в одной деревне с Киржиным. Он много рассказывал о Киржине, привез и письма от него, совершенно замечательные, по поводу войны. Прекрасный человек! И Киржин, между прочим, просил передать, что он шел в ссылку с молодым товарищем Степаном Кольчугиным и что он совершенно восхищен: настоящий революционер. Нас нельзя убить, Алексей: пока жив пролетариат, будет жить революционная партия пролетариата.