Страница 55 из 112
Сергей понял, что отец, не поздоровавшись с ним, хочет скрыть от комиссии их родство. Он стоял в смятении — с сыновней нежностью, благодарностью; ему хотелось быстро наклониться и поцеловать шею отца, он воспринимал прикосновение его щеки как ласку; но в то же время ужас и брезгливость поднимались в нем: он видел, как мастерски хитро собирался Петр Михайлович обмануть комиссию.
Он ничего не понял, когда Петр Михайлович, волнуясь, громко крикнул:
— Годен!
Все удивленно посмотрели на него, а Петр Михайлович медленно и торжественно произнес:
— Господа, поздравьте меня: мой сын призван в русскую армию!
Он обнял Сергея, прижал к своей широкой груди, и Сергей стоял с затуманенными глазами, забыв о своей смешной наготе, внезапно охваченный гордостью, самозабвением. Его поздравляли, а он молча смотрел на отца.
V
Сентябрь был теплый, днем солнце грело сильно, и словно вновь вернулось лето. Странно, что в эти жаркие дни так рано темнело: в восьмом часу приходилось зажигать свет. Невеселая шла жизнь в заводском поселке. Только дети шумно преследовали с деревянными винтовками немцев, шли в штыки на Львов, крались переулками, совершая вероломные маневры. В легких и жестоких головах детей война представлялась восхитительной. Они с наслаждением вспарывали врагам животы, отсекали руки и ноги своими деревянными, обшитыми жестью мечами.
Ольга Кольчугина наблюдала из окна, как Павел рубился с врагами.
Она позвала сына обедать, он отмахнулся, ему было не до еды. Когда Павел поздно вечером пришел домой, оживленный и веселый, Ольга спросила:
— Людей нравится убивать?
— Ага, мы играем.
— Чтоб не смел больше в убийство играть!
— Ну да, все играют.
— Смотри, Павел, чтоб не было этой войны, — тихо сказала она.
На следующий день он, конечно, продолжал. Вечером мать наказала его. Впервые в жизни она порола сына по правилам: ремнем. Павел выл. Марфа ругалась и даже пробовала силой отнять Павла от Ольги. Дед Платон то плевался и кричал: «Отпусти мальчишку», то начинал смеяться: «Шахтер, женщина, медведь».
А Ольга злобно кричала:
— Из моих никто на войну не пошел, дома расправу сделали — двоих здесь уложили, Степу на каторгу свели. Не позволю байстрюку в убийство играть.
Завод работал круглые сутки — ни один цех не останавливался в праздничные дни. В цехах ходили люди в военной форме, они принимали сталь. У военных были таинственные лица, заказы они оформляли, соблюдая страшную, казалось им, неразгаданную тайну: погрузку болванок производили вечером, составы уходили с завода ночью. Но так как машинисты, сцепщики, кондуктора, сталевары, шлаковщики — все были людьми, хорошо между собой знакомыми, товарищами по одной работе, то все знали, что делают снарядную сталь и везут ее на соседний, вновь отстроенный завод, а затем стаканы уходят на Москву — Петербург. И рабочие подсмеивались над недогадливостью военного начальства: на донецком заводе делались лишь стальные стаканы, снаряжение снарядов производилось где-то за тысячи верст на севере; готовые снаряды вновь везли через всю Россию на Юго-Западный фронт.
Днем над заводами стояла пелена дыма; ночью небо было красно, напоминая о пожарах в Галиции, о солдатской крови.
Когда у человека случается несчастье, ему все хочется выйти из дому на улицу; походив по улице, он начинает торопиться домой. Но едва войдет он в дом, как все кажется ему постылым, холодным, тяжелым...
Так в России, охваченной ненужной народу войной, люди рвались с первых же дней фронтовой жизни обратно домой. Но мучительно было в тылу — стыдно, пусто, и ^казалось, что на фронте легче.
VI
В учебной команде с Сергеем Кравченко оказалось несколько земляков, работавших на Юзовской заводе. Соседом его по нарам был рабочий Пахарь. Про Пахаря Сергей узнал интересную историю. Он за полтора года до войны ударил на заводе инженера Воловика и бежал из Юзовки, боясь расправы. Когда объявили мобилизацию, он приехал в Юзовку и явился к воинскому начальнику, одновременно заявив в полицию о своем возвращении. Воловик, узнав об этом, сам ездил просить за него. Пахаря взяли в солдаты, а дела полиция против него не возбудила. Воловик просил Пахаря после первого сражения написать ему письмо. Этот Пахарь сразу отличился как способный солдат в учебной команде. Он четко выполнял все приемы с винтовкой, со зверской серьезностью колол штыком чучело, мастерски резал проволоку, исправно, полной грудью, кричал «ура», бросаясь в атаку.
После волнения первых дней было странно очутиться в тихом городишке Юго-Западного края. Казармы находились за «греблей» — так называли местные жители окраинную часть города, расположенную на левом берегу заболоченной реки с мягкохолмистыми берегами. Возле города река широко расплывалась, берега ее поросли камышом. Казармы стояли на холме, едва поднимавшемся из камышовых зарослей, с трех сторон обступивших ленивую землю. Холм этот назывался Лысой горой. Во время войны Сергею часто встречались такие тихие городки с лениво выгнутыми холмами, которые назывались «Лысая гора». Вечером, после учений, слышно было, как шумит сухой камыш — он то деревянно постукивал, то позванивал, то едва слышно шелестел. Это был необычайно мягкий, тихий край. И река, и поля, и теплый ветер, и серое небо, и мелкий деликатный дождик были мягкими, тихими. Городок нравился Сергею. Среди широкой городской площади стоял тяжелый православный собор; украшением главной улицы был костел, стройный, белый, обсаженный высокими тополями. В переулке, вблизи площади, стояла богатая еврейская синагога.
От костела улица шла вниз, к мельнице. Перед мельницей на пустыре ожидали крестьянские телеги с мешками зерна. Вся площадь была точно вымощена соломой. На телегах медленно жевали хлеб мужики, дремали бабы в платочках. Уставшие от долгого ожидания жеребята лежали среди пыльной площади, издали похожие на свалившихся с ног пьяных мужиков в черных и коричневых свитках.
Городок делился на резко отличающиеся части: еврейскую и польскую. В польской улицы были пустынны, тротуары вымощены кирпичом и чисто подметены, через заборы свешивались ветви деревьев, и лужах плавали желтые осенние листья, нанесенные ветром, и казалось, что это медные заплаты на темной земле. А еврейская часть городка состояла из серых домишек с маленькими окнами, как в донецких «собачовках»; сотни людей шумели на улицах: дети кричали на собак, женщины на детей, мужчины в длинных черных пальто и черных фуражках и картузах спорили, сидя на скамейках; старухи, с глазами, замутненными катарактой, ощупью пробирались по тропинкам меж куч мусора; куры с худыми шеями по-разбойничьи быстро перебегали с места на место в поисках пищи. Особенный, сложный запах стоял над еврейской частью города. Беднота жила в этих крошечных домиках, украшенных огромными яркими вывесками парикмахеров, бакалейщиков, портных, пекарей, сапожников...
За все время пребывания в городке Сергею лишь три раза удалось погулять по улицам, — начальство неохотно давало увольнительные записки.
В казармах жизнь шла, как ей полагалось идти. Снова, как и в тюрьме, Сергей почувствовал бесконечную власть маленького начальства. Ефрейтор Улыбейко с «лычками» на погонах, писарь Матроскин, унтер-офицеры — все эти убогие, незнатные люди здесь, в казарме, были огромны в своем всесилии. Их расположение, улыбка, ласковое слово правили жизнью солдат. Младшие начальники с насмешкой относились к вольноопределяющимся. Близорукий, неловкий Сомов, образованнейший человек, один из лучших знатоков технологии стали, вызывал в них чувство гадливости. Он спотыкался во время маршировки, путался в словесности, поворачивался через правое плечо, не умел размахивать при маршировке руками «от пупа и до отказа», при команде «отделение, левое плечо вперед» поворачивался налево, при расчетах и при перекличках запаздывал. Когда после команды «ряды сдвой» взвод, мерно колыхнувшись, строился в две шеренги и слышалось суетливое одинокое шарканье подошв, Улыбейко спрашивал: «Эй, хто там спыть?» — и сам отвечал: «Мабуть, Сомов...»