Страница 53 из 112
Говорильня у Софьи Андреевны работала без перерыва дни и ночи. Против войны высказывались двое — Стах и Поля Бахмутская. Но так как Стах говорил против войны не «вообще», а по своим польским соображениям, с ним не было интересно спорить. С Полей Гриша спорил до исступления. Однажды своим упорством она привела его в такую ярость, что он ударил ее вилкой и до крови расцарапал руку.
— Ты лучше донеси на меня в полицию, — сказала она.
— Мерзавка, — с трудом выговорил он, — ты ведь знаешь, как я ненавижу самодержавие.
Анна Михайловна видела, как жестоко ссорятся ее дети, но не могла их примирить. Она растерялась. Всю жизнь она прожила с человеком сильного и властного ума и поневоле во всех сложных вопросах, незаметно для себя, подчинялась мнению Бахмутского. Теперь его не было около нее, он уже полгода жил за границей — то в Берне, то в Цюрихе.
Люди, к которым она относилась с большим уважением, — Каутский, Плеханов, Вандервельде, почти все русские писатели, знаменитые Андреев и Куприн, любимый ею Короленко, — все высказывались за защиту отечества, никто не помыслил занять пораженческую позицию. А когда она услышала о калишских зверствах, о бомбардировке Реймского собора, о несчастной Бельгии, о насилиях над французскими женщинами, она решительно сказала Поле:
— Поля, дорогая моя, не глупи. Я ведь знаю, что твои разговоры на три четверти вызваны желанием оригинальничать.
— А папины тоже? — сердито спросила Поля.
— При чем тут папа? — недовольно проговорила Анна Михайловна.
— А при том, что мне рассказала сегодня в классе дочь Балабанова, что отец ее получил иностранную газету и там названы предатели родины: среди немцев какая-то Роза, я забыла фамилию, и Либкнехт, или Людкнехт, кажется. А среди русских эмигрантов названо несколько человек, и папа среди них.
Анна Михайловна сказала:
— Ох, настало времечко, война идет не только на фронте, но и среди членов одной семьи, — Потом, вздохнув, она добавила: — Впрочем, так всегда было в русских семьях... Отцы и дети...
— Мужья и жены, — поправила Поля.
— Да, мужья и жены, — повторила Анна Михайловна. — Как бы мне хотелось получить письмо от Абрама или поговорить с ним, хотя бы полчасика-час.
— Мне бы тоже хотелось поговорить, — сказала Поля, — вот уж год...
— Бедная девочка! — сказала Анна Михайловна.
В комнате у Софьи Андреевны народ собирался с утра. Сперва рассказывали городские новости. На многих магазинах приклеены белые бумажки: «Магазин закрыт ввиду ухода на войну». Рассказывали, что жены запасных подали заявление управляющему трамваем — просились на места кондукторов, пошедших на войну. Управляющий отказал, так как у женщин неминуемо будут просчеты, которые принесут убыток. Да и в самом деле: дико звучало слово «кондукторша». Говорят, что такой же ответ получили жены кондукторов в Москве. Рассказывают, что в одном ресторане после прекращения продажи водки появилось объявление: «Чай в рюмках». Говорят, что пьяницы пьют одеколон. Появились в продаже портсигары для махорки с карикатурным изображением Вильгельма. Один студент божился, что видел на углу Прорезной и Владимирской женщину-извозчика. Вообще ходят фантастические проекты о женщинах-дворниках, швейцарах, по этому поводу даже анекдот уже сочинили. Ходят слухи, что по вторникам и четвергам установят мясопустные дни. Расклеены афиши о том, чтобы были осторожны в разговорах — всюду подслушивают шпионы. Во многих воззваниях употребляют слово «граждане», вместо «обыватели». Ночью все время слышен грохот колес — это движутся к товарной станции обозы и артиллерия. Воронец рассказывает, что в сторону Брест-Литовского шоссе в два ряда идут военные повозки — утром, когда едешь к политехникуму, и вечером, уже при фонарях, когда возвращаешься оттуда. Рассказывают, что две гимназии заняты под военные госпитали, что Мариинская община превращена тоже в госпиталь, что начались сборы пожертвований в пользу семей запасных, и будто миллионеры Терещенко и Бродский пожертвовали по двадцати тысяч рублей каждый, а неизвестный, не пожелавший назвать свою фамилию, отдал в благотворительное ведомство императрицы Александры Федоровны семьдесят пять тысяч рублей. Говорили, что в газетах теперь уже не прочтешь свободного, смелого слова, так как военная цензура без жалости режет статьи, и что «Киевская мысль» находится под страхом закрытия.
Рассказывали, что в городской думе был скандал: жены запасных, лишенные пособия, хотели бить гласного. По этому поводу фельетонист сочинил стихи, начинавшиеся так:
Всех ужасало стремительное движение немецких армий к Парижу. Каждый день шепотом говорили о новых победах немцев.
— Кровь стынет в жилах, — говорила Анна Михайловна. — Кровь стынет в жилах. Неужели это мыслимо: немцы в Париже?
Рассказав новости, начинали спорить.
Все были согласны между собой, все желали победы России, но спорили жестоко.
Большим уважением среди квартирантов Софьи Андреевны пользовался новый жилец, Лобованов. Софья Андреевна каждый раз влюблялась в кого-нибудь из своих жильцов или жилиц. Сейчас она стала поклоняться Лобованову. Портрет Плеханова появился рядом с портретом Шевченко. Когда же об эсерах Софья Андреевна сказала: «Легкомысленные они люди», — все поняли, что дело решено — новый кумир избран. И в самом деле, Софья Андреевна не садилась обедать без Лобованова, говорила курсисткам на своем смешанном русско-украинском языке:
— Ах, какой человек, якие знания, он ведь доктор философии. И какая скромность при этом, и яка милая улыбка. Ей-богу, Дивчата, була б я молода, як вы, пийшла б за него.
Лобованов доказывал, что война продлится месяца три, в крайнем случае четыре, так как ни одна страна не может вынести огромные расходы. Он говорил, что война имеет прогрессивное значение. Он был уверен, что Россия выйдет из войны обновленной, что победоносная война внесет в русское общество демократическую струю, что экономические условия после победы над Германией резко и сразу улучшатся. Поражение, говорил Лобованов, будет гибельным для всего русского общества — и для буржуазии и для пролетариата.
Все соглашались с ним. Батько Соколовский, забыв о своем толстовстве, заявлял, что эта война священная, и жалел, почему у него дочери, а не сыновья, — он бы с радостью пожертвовал ими, послав добровольцами на фронт. Виктор Воронец, которому осталось учиться всего год, внезапно бросил политехникум и пошел вольноопределяющимся в армию. Правда, Поля сказала, что Воронец поступил так из-за несчастной любви к Олесе, но никто не поверил этому. Даже ненавидящий все русское Лобода поддался общему настроению и говорил, что если б царь решил сформировать полк украинского казачества, во главе которого стал бы выбранный полковник, то он, Лобода, не задумавшись, бросил бы университет и пошел бы «козакувать».
Все были подчеркнуто вежливы с Бахмутскими. Анна Михайловна понимала, что жильцы Софьи Андреевны уже знают о ее муже. Это молчаливое, холодное осуждение со стороны близких друзей было мучительно тяжело Анне Михайловне. Она видела, как растерян Гриша, понимала его переживания, но молчала.
IV
Воинский начальник предложил Сергею выехать по месту рождения. Тут же писарь вручил ему воинский литер на проезд по железной дороге и препроводительную бумагу. Сергей протиснулся сквозь толпу людей, заполнивших канцелярию, и вышел на улицу, постоял несколько мгновений, утирая пот и тяжело дыша. Снова вернулось знакомое ему чувство бессилия и невластности над собой.
В первые дни после освобождения из тюрьмы он бродил с Олесей по улицам, сидел подолгу ночью на бульваре, ходил слушать концерты в Купеческом саду, смотреть комические пьесы театра Балиева «Летучая мышь», пользовавшегося успехом среди киевской публики. Его восхищало, что он шел со своими деньгами за хлебом в булочную и что он может стоять на перекрестке улиц и выбрать, куда пойти. Тысячи драгоценных мелочей тешили его. Он ходил в театр, внешне похожий на других людей, но жил внутренне особенным, тюремным законом, непонятным обычным людям. На представлении «Вампуки» или «Анри Заверни», когда публика хохотала, он сдерживался, чтобы не разреветься. Не сладость белого хлеба была приятна ему, а то, что он имел возможность купить этот хлеб и есть его, как едят все люди. В эти первые дни самое ощущение свободы делало его счастливым и даже мысль о насилии приводила в отчаяние.