Рассказы

Павлик уже отдал свой револьвер и стоял на торцах, подняв руки,— синяя подпоясанная рубаха пузырилась у него на спине. Рядом с Павликом, подняв руки, стоял матрос. Член Реввоенкомитета тоже отдал револьвер и тоже поднял руки.

— А, господин комиссар, очень приятно! — сказал портупей-юнкер, заглядывая ему в лицо.— Четыре дня назад мы встретились с вами в Зимнем дворце.

— Да что тут смотреть, кокнуть его! — крикнул кто-то из юнкеров и щелкнул затвором.

— Не трогать! — сказал портупей-юнкер.— Он нам пригодится. Ведите во двор!

Павлика, матроса, шофера и члена Реввоенкомитета повели к воротам.

Портупей-юнкер шел рядом с членом Реввоенкомитета.

— Что, спета теперь ваша песенка, господин комиссар? — спросил он.

— Ну что ж,— ответил член Реввоенкомитета,— зато хороша была песня.

В эту минуту снятый с автомобиля матрос вдруг распихнул юнкеров и нырнул в толпу.

Низко нагнув голову, побежал он через улицу, шныряя из стороны в сторону между шинелями и юбками. Юнкера сразу потеряли его из виду. Он бежал к противоположной панели, как раз к тому месту, где в черном пальто, в котелке, в запачканных грязью калошах стоял отставной штабс-капитан Чекалин.

И штабс-капитан Чекалин, вытащив из кармана револьвер, выстрелил в матроса в упор, в низко опущенную его голову.

Матрос упал ничком на мокрые торцы, потом перевернулся и замер. У него было широкое молодое лицо с черными бровями.

Штабс-капитан спрятал револьвер и наклонился над убитым. Небольшою желтою рукою деловито обшарил он все карманы черного матросского бушлата. Но в карманах не было ничего, кроме одной маленькой скомканной бумажонки. Штабс-капитан вытащил бумажонку, расправил ее и поднес к глазам.

Это был пропуск за номером 4051, выданный 29 октября 1917 года военным отделом Петроградского Совета. Отставной штабс-капитан тщательно сложил пропуск и, расстегнув пальто, сунул его себе во внутренний карман. Тут к отставному штабс-капитану подошел портупей-юнкер и спросил, кто он такой. Штабс-капитан назвал себя и показал свои документы.

— Рад служить правому делу,— сказал он.

У штабс-капитана были вставные челюсти. Они слегка отставали от десен и сухо пощелкивали, когда штабс-капитан говорил.

Портупей-юнкер подумал.

— Следуйте за мной во двор,— сказал портупей-юнкер.

Павлика, шофера и члена Реввоенкомитета ввели в ворота телефонном станции.

В воротах, под аркой, стоял броневик, на зеленом боку которого было выведено белой краской: «Федор Богданов». Броневик пыхтел и трещал — что-то не ладилось с мотором. Вокруг него возились несколько юнкеров.

На дворе пленных принял маленький офицер с расцарапанной щекой. Суетливый и беспокойный, он повел их, семеня, торопясь и подскакивая. Подведя их к стене, он скомандовал:

— Становись!

Они стали рядом возле стены.

Павлик заглянул в глаза члена Реввоенкомитета, стараясь по лицу отгадать, что их ждет. Там, в Пулкове, среди наскоро вырытых окопов, Павлик привык по этому лицу угадывать, что думать, что делать, чего ждать. Однако теперь лицо члена Реввоенкомитета не сказало Павлику ничего. Но шофер вдруг заплакал. И, видя, как слезы текут по немолодым небритым щекам шофера, застревая в усах, Павлик понял все.

— Пулемет, за работу! — крикнул офицер куда-то в открытую дверь.

За дверью на лестнице что-то загремело, послышались голоса, но пулемет не появлялся. Офицер с расцарапанной щекой, подождал, оставил пленных под охраной юнкеров и пошел в дверь. Оттуда долго раздавался его срывающейся, высокий голос.

Наконец пулемет был вытащен на двор. Его навели на пленных.

— Смирно! — скомандовал офицер.

Павлик прижался плечом к рукаву члена Реввоенкомитета и закрыл глаза.

И вдруг наверху, над головой, услышал он пронзительный, дикий, многоголосый визг.

Этот странный визг ошеломил Павлика, и Павлик съежился, жмурясь.

А визг все разрастался, доносясь сразу со всех сторон.

Павлик открыл глаза и поднял голову.

И во всех этажах, во всех окнах за стеклами увидел он женщин. Телефонные барышни смотрели во двор, на пленных и на пулемет, и кричали, стуча в оконные рамы.

Офицер с расцарапанной щекой тоже поднял голову и тоже оглядел этажи. Он, видимо, не знал, как поступить.

— Пулемет отставить! — крикнул он внезапно.

И пулемет оттащили.

Пленных ввели в здание и по длинной лестнице повела куда-то наверх. Потом миновали несколько просторных комнат, уставленных аппаратами. Женщины, толпившиеся по углам, молча провожали пленных глазами. Так довели их до двери, возле которой торчало человек десять юнкеров.

— Вот вам вчерашний владыка! — крикнул офицер с расцарапанной щекой, показывая юнкерам члена Реввоенкомитета.— Вот вам мерзавец, который стрелял в вас, когда вы защищали Зимний дворец!

Пленных втолкнули в дверь, и они очутились в тесной комнатенке с канцелярским столом. На столе и вокруг стола сидели арестованные. Тут было несколько солдат Кекстольмского полка, охранявших здание перед тем, как его захватили юнкера, да несколько матросов, случайно пойманных на улице.

Член Реввоенкомитета, войдя и усевшись, сразу опустил голову на стол.

И сейчас же снаружи, со стороны Морской, послышались выстрелы.

— Это наши! — сказал Павлик члену Реввоенкомитета.— Наши окружают станцию!

Но член Реввоенкомитета ничего но ответил. Он уже спал.

Броневик «Федор Богданов», гремя железом и воняя бензином, выполз наконец за ворота телефонной станции.

Осаждавшие станцию солдаты Кекстольмского полка, красногвардейцы и матросы слегка расступились перед ним. Несколько пуль брякнуло в его броню. И сейчас же и ответ заговорили оба пулемета «Федора Богданова».

Толпа осаждающих отхлынула и побежала, оставляй убитых на опустевших торцах. И «Федор Богданов», неуклюже повернув налево, неторопливо двинулся по Морской, стуча пулеметами и давя трупы.

В него стреляли из окон, в него стреляли с крыш, но пули отскакивали от его тяжелой брони. Четыре юнкера, сидевшие согнувшись в гремучей и сумрачной утробе «Федора Богданова», с наслаждением и ненавистью наблюдали, как перед ними бежали и падали матросы и рабочие, не находя никакого прикрытия на узкой и прямой улице, стиснутой домами.

Так «Федор Богданов» дополз до угла, до гостиницы «Астория». Юнкер, сидевший за передним пулеметом, увидел в глазок простор Исаакиевской площади, заставленной штабелями дров, и Николая Первого на бронзовом коне. Площадь казалась пустынной,— толпа, заполнявшая ее, спряталась за дровами.

И тут, в этот миг торжества, у «Федора Богданова» разом лопнули две покрышки и две камеры.

Трудно установить, отчего это произошло, — то ли шины не выдержали тяжести стальной брони, то ли их пробили пули красногвардейцев. Но броневик остановился.

Стоя на месте, он долго пыхтел, выл и трещал, заткнув, словно пробкой, проход с площади на Морскую. Он нелепо вздрагивал и дергался, как раненый мамонт. Пулеметы его работали безотказно, и он по-прежнему поливал площадь пулями, выпуская одну очередь за другой. Он все еще был страшен и смертоносен. Но матросы и красногвардейцы, следя за ним из-за штабелей дров, уже знали, что он обречен.

Они обошли громаду Исаакия и вернулись между собором и гостиницей «Англетер» на площадь. Угол гостиницы «Астория» загораживал эту часть площади от «Федора Богданова». Здесь нападающие были в безопасности.

Отсюда они хлынули к броневику.

И «Федор Богданов», лязгом, грохотом, смертью наполнявший площадь, умолк.

Потеряв «Федора Богданова», юнкера сразу потеряли улицу. Они засели в здании телефонной станции и закрыли ворота, завалив их разным хламом, а Морская наполнилась матросами и красногвардейцами.

Завязалась перестрелка. Юнкера стреляли из окон и из ворот, а матросы с крыш соседних домов.

Суетливый офицер с расцарапанной щекой — звали его Владимир Михайлович Михаленко — приказал поставить пулемет на крышу станции. Но приказ его не был выполнен, так как никто не знал, где находится лестница, ведущая на крышу. Красногвардейцы все время пытались атаковать ворота. Их разгоняли выстрелами, и они отходили, унося убитых, но через минуту снова шли в атаку. Юнкеров могли выручить только подкрепления.