Рассказы

Теперь Федор Иваныч раскаивается — ему вдруг так захотелось быть на трибуне! Они его оттуда могут заметить, если он подымется на ноги,— человек, стоящий на крыше гидростанции, виден издалека. Особенно такой человек, как Федор Иваныч. Он уперся руками и коленями в крышу, загремевшую, как гром, и встал во весь рост.

Он снял с головы шляпу и взмахнул ею. И внезапно почувствовал, что воздух стал плотным, как вода — так медленно поплыла рука со шляпой. Он хотел шагнуть — нога согнулась и разогнулась с ужасающей неторопливостью. Ему не было больно, и вначале он не испытал ничего, кроме легкого удивления. Он хотел прогнать окостенелость и замахал руками — понадобилось полминуты, чтобы поднять их и опустить. Пожалуй, он немного испугался. Но продолжал улыбаться. Он не знал, что улыбается уже только левым уголком губ,— правая сторона теперь больше уже почти не повиновалась Федору Иванычу. Федор Иваныч напрасно влез сегодня на крышу.

С сожалением глянул он последний раз на песчаную площадь за исполкомом, где медные трубы пылали, как костер, на всю рябую от голубоватых полосок снега лесную страну. И осторожно добрался до люка. Передвигая ноги, как тяжелые мешки, спустился он на несколько ступеней. Далеко внизу, под собою, увидел он распределительный щит. Федор Иваныч с ужасом подумал о том, сколько раз придется передвинуть ногами, чтобы спуститься туда, к щиту. Ему захотелось перегнуться через низенькие перильца и полететь вниз без всяких усилий, не напрягая себя. Но он победил это желание.

Он кружил по лестнице так долго, что лучи успели переползти на другую стену. Осторожно опускал он левую ногу на следующую ступеньку, переваливал на нее тяжесть тела и подтаскивал к ней правую. Оп ни о чем не думал — все внимание его было занято движениями ног.

Добравшись до пульта управления, он прислонился к распределительному щиту, чтобы подышать. Медь и стекла блестели тускло. Стрелки всех измерительных приборов уперлись в ноли. Тишина была приятна Федору Иванычу, но стоять оказалось еще труднее, чем идти.

Он прошел через весь пульт управления, спустился к турбине и направился к открытой двери, сиявшей перед ним.

За дверью милиционер Зыков сидел на корточках, положив винтовку на колени. Желтая гусеница — первая весенняя гусеница — шагала через дорожку, складываясь пополам и выпрямляясь. Зыков тыкал прутиком ей под брюшко. Федор Иваныч, проходя мимо, боялся только одного — как бы Зыков не заметил, что ему плохо,— и изо всех сил старался идти как можно ровнее и тверже. Но Зыков смущенно вскочил, подняв винтовку.

Он не заметил, что Федору Иванычу плохо.

Федор Иваныч свернул за угол и побрел по тропинке к директорскому домику. Тут его никто не видит, можно не торопиться. Красные прутья кустов почти касались лица Федора Иваныча. Еще три таких солнечных дня — и почки лопнут. Федор Иваныч притянул к себе прут, чтобы рассмотреть.

Вдруг теплая мокрая земля двинулась ему навстречу, покосилась, встала дыбом. И гидростанция, и директорский домик — все поплыло куда-то кверху. Прутья нежно скользнули по коже щек.

Федор Иваныч не сразу даже понял, что он упал,— так мягко и безболезненно это случилось. А когда понял, втайне обрадовался: значит, никуда больше не надо идти.

Федор Иваныч лежал на боку и вдыхал запах талого снега, пригретых прошлогодних листьев и оживающей крепкой коры. Это самый весенний, самый земной и самый детский из всех существующих запахов — детский потому, что Федор Иваныч сильнее всего ощущал его в детстве, когда был мал ростом и ближе к земле. Там, на песчаной площади, все еще гремел оркестр. Смягченная далью, музыка казалась глубокой и нежной. Духовые оркестры всякий раз напоминали Федору Иванычу студенческие прогулки по Дунаю. Всем курсом набивались они на белый до синевы пароход. Духовой оркестр корпорации гремел на нем не умолкая. Вечером возвращались, распухшие от пива и оглушенные медью. Изучая в те годы гидротехнику, думал ли Федор Иваныч, что он выстроит гидростанцию в пустынных северных лесах, даже о существовании которых он не имел тогда никакого понятия, и что вокруг этой гидростанции вырастет социалистический город?

Федор Иваныч ясно слышал, как шагал за углом Зыков. Иногда на опавших листьях возникала даже его тень с винтовкой. Если бы Зыков сделал еще одни шаг, он увидел бы Федора Иваныча. Но Зыков всякий раз поворачивал, тень его исчезала, он шел назад, к двери. Федор Иваныч попытался окликнуть Зыкова. Но из горла его не вырывалось ни звука, и губы не двинулись. Федор Иваныч заметил, что не может шевельнуть ни одним мускулом своего тела. И начал понимать, что, пожалуй, все копчено.

В огромное, сияющее небо уходила гидростанция, прозрачная и дымная от солнца. У ее подножия лежал Федор Иваныч, военнопленный Федор Иваныч, красногвардеец Федор Иваныч, инженер Федор Иваныч, директор Федор Иваныч. Он уже давно болен и слаб, но стыдился своей слабости, потому что не любил, чтобы за него работали другие. Товарищи заставили его дать обещание, что осенью он поедет в Кисловодск. Да, теперь уже поздно. Ну что ж, другие кончат то, что начал он.

Впереди, за голыми кустами, Федор Иваныч увидел Полупочтенного. Сложным путем бежал Полупочтенный, раздувая губы и заворачивая в самых неожиданных местах. В вытянутой руке он держал прутик.

Федор Иваныч любил детей, мало их знал и потому был с ними застенчив. Он всегда завидовал умению Герасима разговаривать с детьми непринужденно, шутить с ними, как с равными. Когда Полупочтенный появлялся на гидростанции, Федор Иваныч следил за ним издали, боясь к нему приблизиться, чтобы не раздавить и не обидеть. И теперь, лежа на земле, страстно захотел Федор Иваныч, чтобы Полупочтенный подошел к нему.

Полупочтенный направлялся к дверям гидростанции, к Зыкову. Двух шагов не добежав до угла, он обернулся, увидел Федора Иваныча и остановился. Потом медленно двинулся к Федору Иванычу через кусты, держа пород собой прутик. Движения его были хозяйственны и важны. Он был наследником всего, что делал Федор Иваныч, что покидал Федор Иваныч. И, задыхаясь от счастья, жадно следил Федор Иваныч за его приближением.

Заслонив небо, лес, гидростанцию, Полупочтенный нагнулся над Федором Иванычем, глядя в просторное лицо, улыбающееся одном половиной.

— На! — щедро сказал Полупочтенный и ткнул прутиком в большую щеку Федора Иваныча.

Но Федор Иваныч уже ничего не слышал и не видел.

1933

ПЯТЫЙ ДЕНЬ

29 октября ст. ст. 1917 г.

Отставной штабс-капитан Чекалин попал сюда случайно.

Он шел по Невскому, в черном пальто, в котелке, в хлюпающих калошах, как вдруг на Морской услышал выстрелы.

Он встрепенулся в восторге. Вена надулась на его желтом виске — штабс-капитану шел шестой десяток. Четыре дня назад большевики свергли Временное правительство, и штабс-капитан мечтал о гибели большевиков. Услышав выстрелы, он свернул на Морскую и быстро зашагал по панели.

Уже издали он увидел патруль юнкеров и понял, что юнкера заняли телефонную станцию. Он мысленно одобрил их — связь необходимо держать в своих руках. Он остановился против телефонной станции как раз в ту минуту, когда юнкера задержали проезжавший по Морской автомобиль.

Это был голубой «фиат», отобранный Реввоенкомитетом у итальянского консула. «Фиат» этот, забрызганный грязью, только что вернулся с фронта, с Пулковских высот, где красногвардейцы сражались с наступавшими на Петроград войсками Керенского и Краснова. В «фиате», кроме шофера, находились трое — член Реввоенкомитета, сопровождавший его матрос и молоденький рабочий табачной фабрики «Дукат», которого называли просто Павлик.

Член Реввоенкомитета спал сидя. Странно было видеть его закрытые глаза на неподвижном лице среди бела дня на шумной, полной вооруженных людей улице. С двадцать пятого числа он ни разу не ложился. Ему удавалось спать только в автомобиле. Он проснулся, когда юнкер за рукав шипели стал выводить его из машины.