Страница 29 из 91
«В данный момент нам лучше всего следовать древним в строительстве длинной стены на север от [пограничных] гарнизонов, чтобы защитить себя от северных варваров. Хотя это означает временные затраты труда, однако принесет долгосрочные преимущества. Однажды построенная стена принесет пользу сотне поколений… Когда варвары придут, на их пути встанут укрепления и солдаты, которые будут способны их оборонять. Поскольку они не умеют штурмовать укрепления, набег им ничего не даст. Когда у них закончится провизия, они уйдут и проблема будет решена».
План Гао Люя включал два этапа: «в седьмом месяце отправить шестьдесят тысяч человек шестью частями… в северные гарнизоны».
«В восьмом месяце… показать нашу мощь к северу от пустыни. Если варвары нагрянут, мы должны навязать им решающее сражение; если нет, то армия должна быть рассредоточена по району для строительства длинных стен. По моим расчетам, дистанция, которую контролируют шесть гарнизонов, не превышает тысячи ли, и если один солдат может построить стену длиной в три шага за один месяц, то триста человек смогут построить три ли, три тысячи человек — тридцать ли, а тридцать тысяч — триста ли, так что для строительства тысячи ли стены потребуется сто тысяч человек и месяц работы. Поставить зерно на один месяц будет не слишком трудно».
«А поскольку, — добавил он с надеждой, — люди поймут долгосрочные преимущества стены, работать они будут без жалоб».
Из источников неясно, воплотился ли когда-либо план Гао Люя. Есть вероятность — его предложения касались всего лишь ремонта или укрепления линии, уже построенной в 420-х годах. Возможно, однако, что дополнительный отрезок стены был построен к востоку от более ранней и отходил дугой от горно-холмистой местности вокруг Чичэна на севере Хэбэя, восточного окончания первой стены, немного заходил во Внутреннюю Монголию, прежде чем, подойдя к реке Ляо, достичь каменистых, поросших лесом холмов провинции Ляонин. Затем либо стена повторяла береговую линию этой водной артерии, либо река использовалась в качестве естественной преграды вплоть до морского побережья Ляодуна. Лучшим тому свидетельством является трактат VI века о реках Китая, описывающий положение пограничной стены на северо-востоке в привязке к местным водным путям. Археологи в 1960 и 1970-х годах находили разрушенные отрезки стены — либо облицованных камнем и наполненных гравием и крупным песком, либо земляных, включенных в систему естественных преград (гор и рек), — вероятно, датировавшихся этим периодом. Однако предложения Гао показали с поразительной ясностью радикальную трансформацию мировоззрения тоба от экспансионизма кочевников к комплексу превосходства замкнутых китайцев. И по форме, и по содержанию его речь совершенно китайская — от его одержимости строительством отгораживающих барьеров между Северной Вэй и варварами на границах до дегуманизации кочевников как «диких птиц и зверей» и желания смотреть на них с высоты стен. То, что Гао, китаец, высказывает такие идеи, нисколько не удивительно, а вот то, что он дает такой совет правителям-некитайцам, кочевникам по происхождению, вероятно, уверенный, что он будет положительно принят, является более примечательным. Двадцать лет спустя военный дух Северной Вэй упал до такой степени, что даже ветераны-генералы уже втолковывали эту же линию своим готовым ее принять правителям: «Оборонительные сооружения [со стеной] являются лучшим способом отделить тех, кто ест зерновые, живет в городах и домах, носит шелк и прогуливается, как образованный человек, от тех, кто носит шерсть и пьет кровь, кто живет с птицами и зверьем… Нам следует соединить старые форты между востоком и западом, построив стены и оборонительные сооружения, разместив солдат, чтобы не тревожиться… Соответственно наш авторитет вырастет, а армия будет процветать… банды грабителей не посмеют нападать на стены и крепости, не осмелятся они также проникать южнее стены, и, таким образом, север не будут беспокоить». Император последовал совету [своих генералов]».
Насколько бы реальной ни была стена Северной Вэй, вскоре после рекомендаций Гао Люя границу полностью забросили правители, занявшиеся еще более отчаянным поиском китайскости. В 493 году император Сяовэнь покинул Пинчэн с миллионной армией и отправился в поход против южного Китая. Сяовэня преследовала ужасная погода: дождь, ливший настолько яростно в течение двух месяцев, что старшие чиновники императора пали ниц перед его конем и взмолились отпустить их домой. Император, гневно посетовав на то, что его советники хотят помешать ему объединить Китай, предложил им выбор: либо он продолжает кампанию, либо они соглашаются на то, чтобы он построил свой собственный уголок Китая — настоящую китайскую столицу, где они в тот момент находились, в Лояне, все еще лежавшей в руинах столице поздней Хань, разрушенной сюнну в 311 году. Готовые согласиться на все, что угодно, лишь бы обсушиться, советники приняли условие императора.
Истинный внучатый племянник императрицы Фэн, Сяовэнь никогда не чувствовал себя счастливым в Пинчэне. «Это, — поверял он в начале года принцу свои мысли, связанные с намерением перенести столицы, — место, подходящее для ведения войны, а не место, откуда должно исходить цивилизованное управление». Послушный принц одобрил это решение, ответив, что перенос, несомненно, будет популярен в народе, так как «центральный район… это опора мира и именно то место, откуда нужно управлять китайцами и умиротворять империю». Император был реалистом и видел ожидавшие трудности — «Северяне привержены своим корням, и когда они услышат неожиданную новость о переезде, то неизбежно встревожатся и огорчатся», — но это не должно было повлиять на его планы. В глазах Сяовэня Лоян обладал как раз такой китайской родословной, какая требовалась ему для его режима: место, вокруг которого обнаружены старейшие археологические находки распознаваемо китайских культур, располагалось в районе, с древнейших времен считавшемся колыбелью китайской цивилизации, в долине Желтой реки. Со времени, когда мифическая династия Ся впервые сделала его центром своей власти, по преданию, в третьем тысячелетии до н. э. Лоян являлся столицей для последующих императорских домов.
С Лояном также были связаны менее благоприятные обстоятельства: он несколько раз отстраивался заново и сравнивался с землей во время опустошительных набегов соседних военных диктаторов и варваров. Бывшая столица, какой ее впервые увидел Сяовэнь, все еще лежала в руинах после учиненного сюнну в 311 году разграбления, поросшая «сорняками и колючками, разросшимися буйно, как в лесу», как писал некий горюющий очевидец вскоре после падения города. Главными ориентирами в ней были осыпающиеся кумирни и груды камней на месте старого императорского колледжа. Сяовэнь, которого не смутили исторические прецеденты, поставил своих архитекторов и строителей восстанавливать Лоян и, как никогда, принялся следовать китайскому образу жизни, запретив язык и одежду сяньби и отказавшись от варварского имени Тоба в пользу более изящного китайского Юань. В 494 году людские потоки зазмеились из Пинчэна в далекое трудное путешествие на юг, вероятно, вынужденные ждать во временных укрытиях среди рек Лояна, покуда вокруг них не вырастет столица. В течение девяти лет принудительным трудом перетаскивались десятки тысяч бревен в день, пока потребности династии во дворцах не были более или менее удовлетворены. Ярко-красные ворота и желтые павильоны бессчетного количества роскошных особняков для аристократов, евнухов и торговцев возникли в следующие два десятилетия.
Двор Северной Вэй в Лояне сверкал примерно двадцать лет, разбогатев на зерне, которое изымалось в сельской местности вокруг столицы. Богатства одного из принцев «включали горы и моря». Куда бы он ни шел, его сопровождала свита из музыкантов, игравших на гонгах, трубах и флейтах. Он платил им, чтобы они играли день и ночь. Другой принц, чьи лошади, убранные золотом и драгоценными украшениями из серебра, хрусталя, агата и яшмы, добытых на дальнем западе, жаждал потягаться экстравагантностью с южнокитайской знатью, одевавшейся в платья, — сшитые из «лисьих подмышек». А еще один разгуливал по дворцу «с блестящей золотой цикадой на голове, яшмой, постукивавшей на поясе», а за завтраком и обедом сочинял злободневные эпиграммы. И деньги, и время были брошены на храмовые пожертвования: самая высокая пагода в городе, как заявлено в одном отчете, составляла двести девяносто шесть метров (всего на четыре метра ниже Эйфелевой башни). Монастыри и храмы утопали в наполненных пением птиц и цикад садах, где по берегам прозрачных прудов, окаймленных водяными каштанами и лотосами, росли сочные огромные гранаты и виноград. В первое двадцатилетие VI века было использовано восемьсот две тысячи триста шестьдесят шесть дней подневольного труда для создания монументальных пещерных храмов — их интерьеры были заполнены скульптурами Будды с золотыми лицами и рубиновыми губами и раскрашенными барельефами с изображением ангелов, музыкантов и танцовщиц, выдолбленными в скалах из песчаника во славу императорской семьи.