Страница 34 из 48
Лицо матери было по-прежнему бесстрастным, но она наклонилась к нему, протянув руки. И когда он бросился, дрожа, в ее объятия, она уложила его в постель, крепко обнимая, стараясь поддержать и утешить, защитить от самообвинения. Он снова был ребенком, забравшимся в теплую постель, позволяющим закутать себя в одеяло и прижать его голову к материнской груди. Он снова был ее ребенком, плачущим оттого, что увидел страшный сон, и он был ее единственной заботой.
— Они слишком много от тебя требовали. Да! Как ты мог воевать снова и снова? Никто не мог. Это слишком много для человека. Ты не должен чувствовать себя виноватым всю жизнь. Какой толк в этом? Да никакого! — И чуть позже, когда он перестал дрожать, она спросила его: — Ты рассказал об этом Бетони?
— Нет. Я боялся.
— Между мужем и женой не должно быть секретов.
— Боюсь, что могу потерять ее. Я бы этого не вынес.
— Если она любит тебя, это ничего не изменит. Она поймет. Она сможет помочь тебе. Будет правильно, если она узнает.
— Да, — сказал он. — Завтра я расскажу ей.
Но утром, когда Майкл подумал о Бетони, он понял, что никогда не сможет сделать этого.
Высоко над лесом в Скоут-хаусе парила пустельга, нежась в теплом летнем воздухе, и Том, возвращаясь с Линн со старой засеки с вязанкой лозы на плече, остановился, чтобы посмотреть на нее, заслонив рукой глаза от солнца.
— Ты ее видишь? — спросила Линн.
— Да, почти, хотя я не узнал бы, если бы не знал. Ты понимаешь меня?
— Скажи мне, что ты имеешь в виду.
— Ну, как она зависла там, сосредоточившись на чем-то внизу… и то, как она спускается кругами по ветру, прежде чем броситься вниз.
Пустельга сделала три круга и бросилась вниз, преследуя тень на вершинах деревьев. Том перевел взгляд на ласточку.
— Мне повезло немного больше, чем тем, кто совсем не видит. Взять, к примеру, эту ласточку высоко в небе. Она мне кажется комаром, но я слышу пенис, а это значит, что я вижу ее в то же время так же хорошо, как видел раньше, поднимающуюся все выше и выше в синее-синее небо.
Они ходили за покупками в Нортон. Том получал там на почте свою пенсию, и теперь они редко бывали в Хантлипе. В Уошпуле на ферме он покупал лозу и продавал корзины дилеру, который приходил каждую вторую пятницу.
Этот день в конце июля был жарким, и солнце стояло прямо над головой. Через несколько сотен ярдов Том бросил вязанку на траву, и они сели на нее рядышком, среди щавеля и вереска. Дувший с востока ветер дышал жаром, и Линн обмахивалась веером из листьев папоротника. На ее лицо падала тень от полей соломенной шляпки, и Том видел только его очертания. Но все же он знал, что день утомил ее.
— Тебе лучше было бы остаться дома. Не нужно было ходить по такой жаре.
— Мы просидели, отдыхая, больше, чем прошли. Уже стемнеет к тому времени, когда доберемся до дома.
— Темно или светло, какая разница? Мы ведь не спешим на поезд?
— Я оставила белье на веревке. Оно пересохнет.
— Отдохни, — сказал он твердо. — Ты же знаешь, что тебе говорит миссис Джибс. Тебе нужно отдыхать и не утруждать себя.
Когда они дошли до дома и уже проходили ворота Панкхауса, Линн заметила какого-то человека, наблюдавшего за ними с края леса, в тридцати ярдах через дорогу. Он стоял совершенно неподвижно, спрятавшись за дерево. Руки он держал в карманах, а кепку натянул низко на лоб.
— Вон там человек стоит. Ты его видишь? На краю леса.
— Может, лесник, — предположил Том.
Но тут человек шагнул вперед, пересек обочину и стал на дороге: низкий, крепкий, грудь словно бочка.
— Это Эмери Престон, — сказала Линн.
— Чего он тут ошивается?
— Я его здесь уже не первый раз вижу. Когда я ходила в Истери в прошлую пятницу, он стоял на кладбищенской стене и смотрел на Пайкхаус, а когда я проходила мимо, он просто уставился на меня.
— Пойду поговорю с ним, — сказал Том.
Эмери Престон стоял, как постовой. Том подошел к нему, немного кося, потому что он лучше видел боковым зрением.
— Вы хотели поговорить со мной, мистер Престон?
— Нет, с какой стати? — сказал Эмери.
— Тогда почему вы здесь, наблюдаете за нами?
— А что, есть закон, запрещающий это?
— Нет, закона нет, — сказал Том, — по крайней мере, я такого не знаю.
— Но есть законы кое о чем еще, — сказал Эмери. — Для начала, против двоеженства.
— Но я не двоеженец, мистер Престон.
— Вы оба куда как хуже, чем можно подумать. Живете вместе без всякого стыда. Я сам грешник и трактирщик, но не смог бы так.
— Чего вы от нас хотите? — спросил Том.
— Я хотел бы знать, что произошло с моей дочерью.
— Тилли сбежала с другим парнем. Больше я ничего не знаю.
— Ты так говоришь, но я иногда сомневаюсь!
— Что вы имеете в виду?
— Ничего! Ничего! Просто мысли вслух.
— Попробуйте поискать в Бирмингеме. Он там живет, тот парень, с которым она сбежала.
— А ты сам пытался искать?
— Нет, — сказал Том, — потому что я не хочу, чтобы она возвращалась.
— Это вполне понятно. Законная жена помеха для таких, как ты. Ты предпочитаешь более вольные отношения.
Линн по-прежнему стояла в воротах Пайкхауса. Эмери заметил, что она беременна. Он скользнул по ней взглядом, полным презрения.
— Ты сам попал в ловушку, Маддокс, а это штука опасная!
Он повернулся и пошел в сторону Хантлипа, подняв столб пыли. Том и Линн вошли в дом.
— Не обращай внимания, — сказала она ему. — Пусть тебя это не огорчает.
— Я не волнуюсь, разве что за тебя, — сказал Том, — и немного за малыша.
— Тебе не нужно волноваться. Нет причины.
Странно, как менялось его зрение изо дня в день. Иногда, особенно в солнечные дни, он видел маки вдоль дороги, зреющие в садах яблоки, белые облака, плывущие по синему небу. Но в другие дни ему было плохо, и однажды на пустыре, окружающем Пайкхаус, он зашел в тупик, заблудившись, словно в тумане.
Он был совсем один, и ему казалось, что весь мир исчез; он показался ему дымящейся развалиной, проваливающейся в никуда и оставляющей его на краю пустоты; и он пережил момент затягивающего ужаса. Но через некоторое время, вытянув руки, он нащупал высокую траву, растущую вокруг повсюду, и это прикосновение приободрило его. Земля была по-прежнему здесь, не изменившаяся, и он мог найти дорогу в сгущающейся тьме. Дом был прямо перед ним. Не больше чем в ста ярдах. Он чувствовал запах дыма и слышал, как Линн выбивает матрас. Путь показался ему долгим.
— Тебе нужно было позвать меня, — сказала она, подходя к Тому, когда он шел ощупью вдоль кустарника к воротам. — Я бы точно тебя услышала.
— Я должен привыкнуть и научиться находить дорогу, — сказал он.
Но после этого Линн редко оставляла его одного. Она присматривала за ним и всегда была рядом, когда ему нужна была помощь. Их жизни были тесно связаны. Они делили друг с другом каждый миг дня и ночи.
Однажды, роясь в серванте, Линн сказала:
— Я не знала, что ты когда-то курил.
— Курил немного в окопах. А что?
— Потому что я нашла вот это. — И она положила ему на ладонь трубку.
— Она принадлежала Бобу Ньюэзу, моему приятелю в армии. Я думал послать ее его родне, но потом случилось все это, и я уже не стал с ней возиться.
До сих пор, вспоминая про Ньюэза, он видел только то, что осталось после того, как в воронке разорвался снаряд; видел только дыру в земле, сыпавшиеся комья с остатками человека. Но теперь, держа в руках эту трубку, он снова видел Ньюэза, чувствовал его дыхание позади, слышал его голос и вспоминал тот день в Льере на Сомме, когда показались первые танки, движущиеся по дороге на Рилуа-сю-Колль.
Они с Ньюэзом заваривали чай в резервном окопе, когда новенький по имени Уорт завопил:
— Боже всемогущий! Поглядите на этих чудовищ! Что это за чертовщина?
— Что еще? — спросил Ньюэз, вставая, чтобы взглянуть на танки. — Они притащили сдобные булочки?