Прекрасная Натали

Перед тем как поступить в иностранную коллегию, чтобы «рыться в архивах и ничего не делать», Пушкину пришлось удостоверить власти в своей лояльности.

«Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее не принадлежу и обязываюсь впредь оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь.

Титулярный советник Пушкин, 4 декабря 1831 г.».

Государь разрешил поэту доступ в архивы, в том числе и в некоторые архивы Тайной канцелярии.

«Александр Пушкин точно сделан биографом Петра I и с хорошим окладом» (А. И. Тургенев — Н. И. Тургеневу).

Безо всякой натяжки можно сказать, что Николай I дорожил гением Пушкина и, зная его гордый и вспыльчивый нрав, в чем только возможно шел навстречу пожеланиям поэта. Создание истории Петра должно было возвести Пушкина на новый, более высокий уровень философской мысли. Государь всячески приветствовал начинания поэта. Как свидетельствует В. Д. Комовский, «Пушкин встретился с Государем в царскосельском саду и на предложенный вопрос: почему он не служит? — отвечал: „Я готов, но кроме литературной службы не знаю никакой“. Тогда Государь предложил ему сослужить службу — написать историю Петра Великого».

Вступив в «государеву службу», Пушкин поспешил в Москву, чтобы уладить другие неотложные дела. «Александр ускакал в Москву еще перед Николиным днем, и, по своему обыкновению, совершенно нечаянно, предупредив только Наташу, объявив, что ему необходимо видеться с Нащокиным и совсем не по делам поэтическим, а по делам гораздо более существенным — прозаическим. Какие именно у него дела денежные, по которым улепетнул отсюда, — узнать от него не могла, а жену не спрашиваю. Жду брата, однако, весьма скоро назад. Очень часто вижусь с его женой, то захожу к ней, то она ко мне заходит, но наши свидания всегда происходят среди белого дня. Застать ее по вечерам и думать нечего, ее забрасывают приглашениями то на бал, то на раут. Там от нее все в восторге…» (О. С. Павлищева — мужу).

В Москве Пушкину нужно было расплатиться с неким Огонь-Догановским, которому еще до женитьбы он проиграл 25 тысяч в карты. Долг помельче требовалось отдать другому карточному игроку — Жемчужникову. Остановился поэт, по обычаю, у своего друга П. В. Нащокина, которого любил за его живой ум и характер и старался следовать его советам как человека более опытного в житейских делах. Однако друг был сам страстным игроком. «В Москве Нащокин вел большую, но воздержанную игру у себя, у приятелей, а впоследствии постоянно в Английском клубе. Нащокин, проигрывая, не унывал, платил долг чести (т. е. карточный) аккуратно, жил в довольстве и открыто, в случае же большого выигрыша жил по широкой русски-барской натуре. Он интимно сблизился с хорошенькой цыганкой Ольгой Андреевной и занимал квартиру весьма удобную в одноэтажном деревянном доме. Держал карету и пару лошадей для себя и пару вяток для Оленьки. У него чуть не ежедневно собиралось разнообразное общество: франты, цыгане, литераторы, актеры, купцы-подрядчики, иногда являлись заезжие петербургские друзья, в том числе и Пушкин, всегда останавливавшийся у него…»

Это была первая разлука Пушкина с женой, благодаря которой мы теперь имеем возможность прочесть эти письма… Пушкин всегда писал жене «набело» — совершенно свободно и непринужденно, хотя ко всем прочим адресатам обычно начинал писать с черновиков. Натали знала уже натуру и образ жизни Нащокина. Судя по письму от 16 декабря, можем заключить, что Пушкин не скрывал от жены своих дел. А не скрывал потому, что был уверен в ее сочувствии и понимании… Он сам говорил про нее, что Натали обладает здравым умом.

«Здесь мне скучно; Нащокин занят делами, а дом его — такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход. Всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет: угла нет свободного — что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет, — время идет, а дело мое не распутывается. Все это поневоле бесит меня. К тому же я опять застудил себе руку, и письмо мое, вероятно, будет пахнуть бобковой мазью. Жизнь моя однообразная, выезжаю редко. Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит. Тоска, мой ангел, до свидания».

За короткий период совместной жизни, в течение которого Пушкин несколько раз покидал Петербург, наибольшее количество писем — 64 было написано им жене. Надо думать, что эти письма были продолжением доверительной беседы между мужем и женой. Он привык разговаривать с Натали и в разлуке особенно остро почувствовал, как не хватает ему этого задушевного общения. Нащокин вспоминал, что, когда Пушкин получал письма от Натали, он радостно бегал по комнате и целовал их. За две недели поэт написал несколько пространных писем, из которых приводим лишь выдержки.

«Здравствуй, женка, мой ангел! Не сердись, что третьего дня написал тебе только три строки; мочи не было, так устал… Нащокина не нашел я на старой его квартире, насилу отыскал я его у Пречистенских ворот в доме Ильинской (не забудь адреса). Он все тот же: очень мил и умен; был в выигрыше, но теперь проигрался, в долгах и хлопотах. Твою комиссию исполнил: поцеловал за тебя и потом объявил, что Нащокин дурак, дурак Нащокин. Дом его (помнишь?) отделывается: что за подсвечники, что за сервиз! Он заказал фортепиано, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха. Видел я Вяземских, Мещерских, Дмитриева, Тургенева, Чаадаева, Горчакова, Дениса Давыдова. Все тебе кланяются; очень расспрашивают о тебе, о твоих успехах; я поясняю сплетни, а сплетен много. Дам московских еще не видел; на балах и в собрание, вероятно, не явлюсь. Дело с Нащокиным и Догановским скоро кончу, о твоих бриллиантах жду известия от тебя. Здесь говорят, что я ужасный ростовщик; меня смешивают с моим кошельком. Кстати: кошелек я обратил в мошну и буду ежегодно праздновать родины и крестины сверх положенных именин. Москва полна еще пребыванием Двора, в восхищении от даря и еще не отдохнула от балов… Надеюсь увидеть тебя недели через две: тоска без тебя; к тому же с тех пор как я тебя оставил, мне все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец и, того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате и побереги себя. Вели брату смотреть за собою и воли не давать. Брюллов пишет ли твой портрет? была ли у тебя Хитрова и Фикельмон? Если поедешь на бал, ради Бога, кроме кадрилей, не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди и можешь ли ты с ними сладить. Засим целую тебя сердечно. У меня гости» (8 декабря).

«…Что скажу тебе о Москве? Москва еще пляшет, но я на балах еще не был. Вчера обедал в Английском клубе; поутру был на аукционе Власова, вечер провел дома, где нашел студента-дурака, твоего обожателя. Он поднес мне роман „Теодор и Розалия“, в котором он описывает нашу историю. Умора. Все это, однако ж, не слишком забавно, и меня тянет в Петербург — не люблю я твоей Москвы… Целую тебя и прошу ходить взад и вперед по гостиной, во дворец не ездить и на балах не плясать. Христос с тобой» (10 декабря).

«Оба письма твои получил я вдруг, и оба меня огорчили и осердили. Василий врет, что он истратил на меня 200 рублей. Алешке я денег давать не велел, за его дурное поведение. За стол я заплачу по моему приезду; никто тебя не просил платить мои долги. Скажи от меня людям, что я ими очень недоволен. Я не велел им тебя беспокоить, а они, как я вижу, обрадовались моему отсутствию. Как смели пустить к тебе Фомина, когда ты принять его не хотела? да и ты хороша. Ты пляшешь по их дудке: платишь деньги, кто только попросит, эдак хозяйство не пойдет. Вперед, как приступят к тебе, скажи, что тебе до меня дела нет и чтоб твои приказания были святы… Не сердись, что я сержусь… Тебя, мой ангел, я люблю так, что выразить не могу, с тех пор как я здесь, я только и думаю, как бы удрать в Петербург — к тебе, женка моя… Пожалуйста, не стягивайся, не сиди поджавши ноги и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством… Стихов твоих не читаю. Черт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе — о своем здоровье…» (до 16 декабря).