Страница 46 из 58
На мгновение Бартон повис в воздухе, глядя прямо в бледноголубые глаза, утонувшие под надбровными дугами. Огромный нос, похожий на хобот, пронизывали синеватые жилки вен. Губы выдавались вперед, словно подпертые мощными челюстями — но нет, не в этом дело, решил Бартон — просто губы были очень толстыми.
Затем титан взревел и поднял Бартона над головой, Бартон молотил кулаками по его огромной руке, сознавая всю бесполезность своих усилий; однако он не собирался умирать подобно изловленному и задушенному кролику. И хотя эта тщетная борьба почти полностью занимала его, он успел автоматически зафиксировать в памяти несколько деталей окружающего пейзажа.
Когда он очнулся, солнце только поднималось над пиками горного хребта. Хотя с тех пор, как он поднялся на ноги, прошло всего несколько минут, солнечный диск дожен был уже выйти из-за гор. Этого, однако, не произошло: солнце застыло в том же самом положении, в котором он первый раз увидел его.
Он заметил еще одну любопытную подробность. Местность слегка повышалась, что позволяло обозревать долину по крайней мере на четыре мили. Грейлстоун, у которого он находился, был последним. За ним тянулись только равнина и Река.
Это был конец — или начало обитаемой зоны.
У него не имелось ни времени, ни желания, чтобы осмыслить, что это значит. Он просто отметил это — пока боль, ярость и ужас продолжали терзать его тело. Внезапно, когда гигант уже приготовился разнести своим топором череп Бартона, он застыл и пронзительно вскрикнул. Его вопль показался Бартону похожим на свисток локомотива. Пальцы великана разжались, и Бартон упал на землю; затем он потерял сознание от жуткой боли.
Когда он пришел в себя, его грудь и нога горели как в огне. Сжав зубы, чтобы не завыть от боли, он попытался сесть; черные круги плавали перед его глазами, почти превратив день в ночь. Битва вокруг него продолжалась с прежним энтузиазмом, но он, похоже, оказался в зоне временного затишья. Радом с ним, подобный стволу вывороченного с корнями дерева, лежал труп гиганта, который собирался его убить. Затылок колосса, способный, казалось, выдержать удар парового молота, был разбит.
Около слоноподобного тела ползал на четвереньках еще один несчастный. Взглянув на него, Бартон на мгновение забыл о боли. Чудовищно израненный человек был Германом Герингом.
Они оба воскресли в одном и том же месте. У Бартона не было времени подумать о причинах такого удивительного совпадения. Боль снова начала терзать его. Но сквозь окутавший мозг туман страдания он заметил, что Геринг пытается что-то сказать ему.
Казалось поразительным, что немец еще способен говорить; во всяком случае, для этого у него оставалось не слишком много времени. Кровь покрывала его тело, правый глаз был выбит, щека — разорвана от края рта до самого уха. Одну из его рук, очевидно, расплющили ударом топора; сломанное ребро, проткнув кожу, торчало наружу. Бартон не мог понять, как он еще оставался в живых и не потерял способности двигаться.
— Вы... вы... опять... — прохрипел Геринг по-немецки и медленно завалился на бок. Изо рта у него хлынул фонтан крови, заливая ноги Бартона; глаза остекленели.
О чем же он хотел сказать, мелькнуло в голове Бартона. В данный момент эта мысль не слишком его занимала; у него имелись более насущные проблемы, о которых стоило поразмышлять.
В десяти ярдах от него маячили мощные волосатые спины двух гигантов. Оба тяжело дышали; по-видимому, их поединок был прерван на минуту для отдыха. Потом один из них, шумно выдохнув воздух, что-то сказал другому.
В этом не было сомнений. То, что крикнул великан, не походило на бессмысленный вопль разъяренного зверя. Он говорил, он обладал языком!
Конечно, Бартон не понял его слов, но он знал, что слышит речь разумного существа. И эти звуки не были порождением бреда — четкий, ясно различимый ответ второго гиганта разрешил все его сомнения.
Итак, они не являлись просто породой древних обезьян; это была одна из доисторических ветвей человеческой расы. По-видимому, они оставались неизвестными земной науке даже в начале двадцать первого столетия; Фригейт, его друг, как-то описал ему всех ископаемых гоминоидов, известных в 2008 году.
Бартон лежал, опираясь спиной о готические ребра павшего колосса, иногда смахивая с лица его длинные, рыжеватые, пропитанные потом волосы. Он боролся с тошнотой и болью, терзавшей его ногу и раздавленную грудь. Если он поднимет шум, то, наверное, привлечет внимание тех двоих и они, пожалуй, закончат работу... А если они не сделают этого? Какие Он имеет шансы, чтобы выжить со своими ранами в местности, населенной подобными чудовищами?
Еще сильнее, чем адская боль, его мучила мысль, что с первой же попытки, при первом же путешествии на Экспрессе Самоубийства, он достиг своей цели.
Он оценивал шанс попасть сюда как один к десяти миллионам. И он может никогда не вернуться сюда снова, даже если утопится десять тысяч раз. Ему фантастически повезло. Вряд ли ему выпадет вторая такая возможность. А первую он потеряет — и очень скоро.
Верхняя половина солнечного диска медленно скользила по вершинам горной гряды за Рекой. Он предвидел, что это место существует — и он попал сюда с первого же раза! Зрение его стало ослабевать, боль уменьшилась, и он понял, что умирает. Причиной охватившей его слабости были не только сломанные ребра и щиколотка; очевидно, он получил внутреннее повреждение.
Он попытался приподняться. Он встанет — пусть только на одной ноге — погрозить кулаком насмешливо ухмыляющемуся року и проклянет его. Он умрет с проклятием на губах!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Алое крыло зари нежно коснулось его глаз.
Он поднялся на ноги, зная, что раны его исцелены, что к нему опять вернулось молодое и здоровое тело — хотя он еще не мог до конца в это поверить. Рядом с ним находились сложенные в плотную стопку разноцветные покрывала и его чаша.
В двенадцати футах от него из ярко-зеленой травы поднялся другой мужчина. По спине Бартона побежали мурашки. Эти светлые волосы, широкое лицо и голубые глаза принадлежали Герману Герингу.
Немец выглядел изумленным — не в меньшей степени, чем сам Бартон. Медленно, словно очнувшись от глубокого сна, он произнес:
— Что-то здесь не так.
— Да, действительно, странно, — ответил Бартон. О том, как воскрешенные повторно распределяются по долине, он знал не больше любого другого человека. Он даже никогда не видел самого акта воскрешения, хотя со слов свидетелей представлял его довольно подробно. На рассвете, как только солнце показывалось над горными вершинами, в воздухе около грейлстоуна возникало мерцание. Как по мановению волшебной палочки, оно твердело, обретало форму — и внезапно на траве у берега возникала обнаженная фигура мужчины, женщины или ребенка. Рядом всегда оказывались неизменная чаша и стопка покрывал.
В речной долине протяженностью, как предполагалось, от десяти до двадцати миллионов миль и с населением тридцать пять—тридцать шесть миллиардов человек, ежедневно мог погибать миллион. Здесь, правда, не было болезней — кроме душевных — но, хотя статистические данные отсутствовали, вероятно, не менее миллиона людей прощались с жизнью каждые двадцать четыре часа в бесчисленных войнах между сотнями тысяч крохотных государств, в результате преступлений на почве ревности, самоубийств, наказания преступников и всевозможных случайностей. Поэтому в долине всегда существовал устойчивый и значительный поток людей, подвергнутых, как говорили, «малому воскрешению».
Но Бартон никогда не слышал, чтобы двое, умершие в одном месте и в одно время, воскресли вместе. Процесс выбора области для новой жизни был случайным — во всяком случае, так он полагал до сих пор.
Один раз подобная ситуация могла иметь место, хотя ее вероятность составляла не более двадцатимиллионной доли. Но две — да еще следующие друг за другом! Это уже попадало в разряд чудес.
Бартон не верил в чудеса. В мире не может произойти ничего такого, что нельзя было бы объяснить законами физики — если вам известны все необходимые данные.