Век Зверева

— Кто такие?

— Ладно. Свободен. Молчание полное и окончательное. Если понадобишься, вызовем.

— Понял. А…

— Что «а»?

— Ничего. Разрешите идти?

— Да иди уж. Служи хорошо.

— Стараюсь.

Мы возвращаемся в «бункер». Держим совет.

Зверев твердо убежден, что Шток где-то в городе. Я в этом не уверен. Старик сумрачен и важен. Не ждал он, что на исходе жизни придется снова воевать.

— Так что за люди, дедушка, были в тех папках? И как же ты их знал?

— Да и ты их знаешь, юноша.

— Неужели так высоко вознеслась германская агентура?

— Так высоко, что ты и подумать не смеешь.

— Так ведь там проверка доскональная?

— Ты про что говоришь? Про какое время? Какие верха?

— Хватит загадками говорить, дед, — прерывает его Зверев.

Люди Господина Ши узнали про бункер под вокзалом. Узнать они могли или от своих немецких соратников, или от такого вот Олега Сергеевича. Черт его знает, что происходило в закутке этом до его прибытия. В чьих руках были эти папки.

Баллончиков, содержащих бактериологическое оружие на генетической основе, — оружия то ли придуманного годах в шестидесятых, то ли скопированного с германского в количестве десяти штук, — вполне хватило бы для масштабной провокации. Десятка трупов с симптомами чумы на такой город достаточно для паники и раскачивания ситуации. Это, видимо, был запасной вариант. И пошли люди Господина Ши под вокзал уже с отчаяния, когда все вокруг посыпалось. А вот знали ли наши «партнеры» о документах — еще тот вопрос.

Олег Сергеевич просматривал их в свое время бегло. Нашел двух офицеров. Две знакомые фамилии. Память у него была отменная. А ему кажется, что он видел в той папке нечто вообще фантастическое. То есть тогда он этого человека не знал, а узнал много позже, когда тот уже не сходил с экранов телевизора. И человека этого старик мне назвал. А баллончики эти хотя и изумительные, но уже вчерашний день науки. Сейчас есть такое, что когда мир узнает об этом, то ужаснуться ему не хватит ни сил, ни времени.

Шток уже, несомненно, оценил содержимое баула. Опробовал действие баллончика на матросе. Знал он про изделие, знал. И за ним шел. И весь этот балаган устроил намеренно, и обвел вокруг пальца и Наджиба, и Зверева, и меня, и ветерана СМЕРШа Олега Сергеевича.

За обладание одной из папок с досье можно просить все… Если не сплоховать. Схема классическая. Велосипеда здесь не изобрести. Папка прячется. Потом начинается непосредственно шантаж. Если со мной что-либо случится… Есть в этой схеме одно слабое место. Нужен партнер. Который в случае неприятностей с хозяином документов мог бы их изъять и обнародовать. Можно такого партнера или партнеров не заводить, но тогда вместе с господином Штоком умирает и тайна.

А утром Зверев совершает то, что он привык совершать, — уходит в город. Самовольно. Он уходит искать Штока.

Две квартиры было у Штока. Та, где Шток проживал когда-то счастливо с семьей, и «дупло». Естественно, он там не покажется. Есть место бывшей работы, есть традиционные места отдыха. Зверев не может проводить весь комплекс розыскных мероприятий. Во-первых, он на чужой территории, а во-вторых, сам находится в розыске. Он будет искать его так, как не станет искать никто. Против всех правил и логических построений. Так, как он искал и находил всю свою жизнь. Так, как он работал.

Как и Олег Сергеевич, Зверев не жаловался на свою память. Приметы помощников Штоковых давно разложил по ячейкам, привел в систему, опознает мгновенно. Да и эти люди сейчас не должны светиться. Если у бригадира неприятности, лучше не искать их для себя. И еще одну вещь уяснил для себя Зверев. Под землей Шток был не один. Свет отключился как бы сам собой. А одновременно держать на мушке троих умелых мужиков, отключать аккумулятор, тянуть на себя сумку и исчезать — дело безнадежное.

Скорей всего этот напарник был среди тех, кто тогда накрутил ему «динамо», оставив на дороге. Поле из одуванчиков. Легкая боль в предсердии.

Этих людей мог бы найти Наджибулла, но преступное и халатное поведение Юрия Ивановича имело последствия. Не поможет теперь Наджиб. И дай Бог, чтобы вообще голову сберег.

Где могут быть эти люди? Где у них клуб? Где им хорошо было?

А в чебуречной той. Там их место. И хоть на минутку, да забежит кто-нибудь из этой компании туда. И может быть, он и будет подельником Штока. Тем более там у них нечто вроде явки. Обмен информацией. Свежие новости. Там должен искать Шток теперь помощи и поддержки.

Напротив чебуречной — хрущевка пятиэтажная. Зверев пробует на крепость чердаки. А они и не закрываются вовсе. Но это плохой наблюдательный пункт. Высоко. Гость в чебуречной задерживаться не станет. А пока спустишься вниз, того и след простыл. Наконец он выбирает место. Кафе-малютка по диагонали налево. Метров пятьдесят. Стекляшка. Выбрать столик и сидеть. Заказывать пиво. А оно здесь изобильное и дешевое.

Зверев берет кружку светлого баварского и курицу. Вот так-то. Потом можно вытереть салфеткой руки и пить кофе до одурения. Две точки общепита, одна подле другой. Здоровая конкуренция. Деловое сотрудничество.

Туалета здесь нет, и дважды он выходит за дерево, не спуская глаз со входа в чебуречную, потому что любая работа требует к себе пристального внимания.

Снилось ли что-нибудь Артисту в ночь перед глупым и неожиданным его концом и снилось ли в ту самую ночь, ночь вторжения и исполнения приговора? Наверняка какие-то знаки и символы. Тончайшая связь с эфиром и астралом. Прах и пепел. Напалм и чума. Форты и вокзалы. Туннели и коллекторы. Нить времен. Вязь событий. Все прогнило… Сколько еще придется вторгаться в квартиры предателей и расстреливать? Потом придут другие времена, и юные мальчики захотят знать «правду», и найдется лукавый наставник и все начнется сначала…

Накануне того дня в Филармонии шел концерт артистов балета из Литвы. Выездная модель. Концертный вариант. Минимум декораций, работа со светом, живой оркестр. Артист работал на регуляторе.

Он наблюдал парение на кончиках пуант. Белые пачки, скользящие по грани бытия, парение над оркестровой ямой. Пыльная первооснова. А в яме этой послушно отбывают ремесло призовая скрипка и склочный альт. А осветитель вечно пьян, но этот-то — не пьян. Голова светлая. Отладил свое хозяйство и усовершенствовал. Фильтры на прожекторах, расставленных художником. Вот и светил бы до конца жизни. Упивался торжеством гармонии.

Входят и выходят посетители чебуречной. Она вдалеке от центра. Случайный клиент редко бывает здесь. Контингент постоянен. Шток жрал эти чебуреки всю сознательную жизнь. Неужели же он не захочет перед уходом в последний раз?

Парение. А потом, ночью, свечение тонких запястий на изломе. Скрипы какие-нибудь, их тайное значение, вечные дожди этого города. Ночные скитания в Нельзя.

Артист испытывал душное желание взлететь. И тончайшая работа по операции «Регтайм» становилась для него этим полетом. Сколько их еще на жутчайших просторах России? Сколько кротов и артистов? Жил он скромно. Отрывался на треть от земли и судил уже оттуда, сверху, о вареве в немытых кастрюлях.

Вот взлететь бы сейчас. Выше этих вот, этих небес и этого перекрашенного под неметчину Калининграда. Выше этого миража чебуречной. Растаявшего миража губ и рук. Там, где лампа, обозначавшая зону спокойствия. Круг этот, незримый и эластичный, стягивал, подобно птичьей сети.

Ешь чебуреки, будешь здоров и тучен. Холестерин вынесет из артерий водка. Открывай рот и стой вместе с друзьями. Тогда дерьмо, стекающее с неба, непременно достигнет твоей глотки. Стой, подобно рогатому скоту, а откровенные мухи будут кружить рядом, но ты их уже не заметишь. Залейся беспошлинным пивом. Обпейся им, потому что и оно не вечно.

Артист трогал ручки регулятора, изменялась длина индуцированной обмотки на реостате, и свет таинственный перетекал, уходил и возвращался.