Век Зверева

— На какой?

— Имени маршала Варенникова.

— Ну, ну, — загрустил он. — Не умеешь ты врать. Теперь поспи маленько. Духи из тебя тем временем выйдут. А у меня тоже дела кое-какие есть. Не забоишься завтра?

— Уже сегодня.

— Завтра, Зверев, завтра. У меня свой календарь.

Бухтоярову было сегодня свое видение. Прислал ненадолго, сон подсмотрел.

Видел он аэропорт. Самолет «боинг» с распоротыми канистрами, из которых стекало, клубясь, зелье запредельных стран. Туман опускался на аэродром и продлевал то ли божественный каприз, то ли противоестественный транзит. Он увидел ангела, сидевшего прямо на крыле раненой машины. «Сквозит», — сказал ему, укутываясь крыльями, ангел. Зверев оглядел еще раз эту картину и отправился в буфет. Там было тихо. Там длился бесконечный разговор тех, кто ждал продолжения рейса. Чаши их были бездонны, а время отлета — нереально. Время тех, что собрались в буфете, заканчивалось. Все эти люди глянули на Бухтоярова, цыкнули зубами и принялись шушукаться. Время от времени они опять поглядывали на него и прихлебывали из своих бокалов, более похожих на лоханки. И лица все были как бы знакомыми, но опознать в точности он никого не смог, а потому покинул аэропорт и увидел, что тот и вовсе расположен на берегу реки. Плотик покачивался на отмели. Он встал на него и оттолкнулся. Потом поднял глаза наверх и увидел Служебного Ворона. Тот решил сопроводить его в одиноком путешествии по мутной реке.

Зверев и Охотовед в бункере рассказчика

В час, когда время застряло где-то в пути, когда замедлилось его течение, а многим показалось, что оно остановилось вовсе, и спали незабвенные в теплых домах и холодных, в комнатах и бараках, на плацкартных полках и скамейках в скверах, ибо не у каждого уже был теперь дом, — под половицами и под фанерой, под бетоном и под асфальтом, под плитами космодромов и коврами высоких кабинетов зашептались мыши.

Амбарные твари дождались своего часа, очнулись от анабиоза, и в анабиоз впали те, кто всегда был над ними, кто загонял их в подземелья и под двухдюймовые плахи, те, кто от щедрости или по беспечности терял колоски или куски сыра.

И даже серые и черные коты и кошки, хранители покоя людей, сбились в опасливые стаи и ждали подачек. Они не могли более охотиться. Они постигли истину этого постыдного времени.

А наверх уже лезли, прогрызая туннели и входы, серые обитатели сытого Дна. Должно быть, и там случилась непогода, и они искали теплого угла, занимая чужой и ранее невозможный.

Нам опостылели песни сверчков, и пришло бессверчковое время. И тогда дни обернулись серым бременем, а ночи прокушены были до мозжечка.

Под пассажирами в серых халатах скрипели половицы. Наверх серых, наверх! Вот оно, их время! Оно хвостато…

Наши комнаты превратились в наши ночные больницы.

Мы, забывая про Закон, пресмыкались. Вы помните этот закон? Диалектический материализм помните? Это там, где вверх! По спирали! Вы не помните ни черта. И потому направляясь ночью испить водицы, наступаете на мышь, которая занимается осмотром вашего бывшего жилья. И вы возвращаетесь в свою, покуда, постель уже по исчезающей и жалящей грани.

Вспомните про проблему яйца. В гигантском инкубаторе сквозь скорлупу просвечивают пятипалые когтистые лапы.

В час, когда время застряло в пути и есть только незабвенные осквернители праха, в час, когда сны возвращаются в норы, — что ссоры и дрязги мышиные для нас, в час постижения нового утра, серого и холодного? В этот час мы забываемся, и на наших призрачных лбах выступает влага…

— Когда это началось для тебя, Охотовед?

— У меня есть имя, но это, в принципе, не важно. Завтра мы с тобой разойдемся по своим секторам и, возможно, не встретимся более.

— Ты — вечен. Это скорей всего со мной произойдет нелепица.

— Я устал, Юрий Иванович.

— Вот закончится прусская кампания, и отдохнешь.

— Для меня все начиналось так… По утрам у моря гуляла собака.

— У какого моря, у Черного?

— У того, которое гораздо ближе. Все начинается в этих дюнах, и все здесь заканчивается. Этот водоем имеет какое-то важное значение для всех времен и народов.

Так вот. По утрам старик с собакой, старой и доброй породы, гулял в этих самых дюнах. Собаку звали смешно — Гертрудой, как и… литовских спецов по оружию. Море лизало лапы собачьи и ботинки старика. Оно было пока еще летним и спокойным. Плакать хотелось пока только собаке. Это — как выть перед покойником. Потом они возвращались домой. Старик на свой диван, собака на подстилку. Море уносило песок и приносило. Море смывало мимолетные следы. Дома старик ставил пластинку. Собака думала: «Кажется, начинается осень».

На пляжах тем временем еще продолжалось веселье и песчаные замки, построенные детьми, стояли незыблемо. Но беспокойство приходило к птицам, и они ощущали свое спасение в полете на Юг.

Я увидел тогда большую, как облако, и очень странную птицу. И не было для нее названия. Но она летела над морем, как раньше, она всегда летела над ним, и просто мы давно уже не поднимали головы к небу. И мы думали, что закрылись открытые прежде страны, и потому птицы изменили маршрут. Но и у птиц нельзя было спросить, что происходит. Они бы просто не удостоили нас внимания.

Я выходил из лета. Я года уже не помню. Не помню года той проклятой осени, когда явственно и подло проступило время перемен.

Воды моря были глубоки и хрустальны, стоило только войти в него подальше от берега, но было уже холодно.

Бесконечный сюжет, и, как через госпитальное окно в хрестоматийный и великий миг, я видел, как на дне качаются блики осеннего солнца. И по бликам этим ступала женщина, подобная золотой былинке.

Ее обнимали своды небесные, и принимали бездонные воды. В миг этот пришла иллюзия свободы, но плохая погода, наставшая вскоре, сделала мир безиллюзорным.

— А кто был этим стариком?

— Почему был. Он есть. Ян Арвидович Скудикис. Неприметный старичок из Либавы. Хранитель вечности.

— Это — связной?

— Это — больше чем связной. Запоминай. Улица Межу, двадцать один. Дом частный.

— Пароль?

— В собрании сочинений Бориса Лавренева, в шеститомнике за шестьдесят третий год, найдешь триста семьдесят пятую страницу. Найдешь пятнадцатую строку сверху. Шестнадцатая — для Яна Арвидовича. Потом — твоя семнадцатая.

— Про что там?

— Про Робинзона Крузо. Выучи все до последней запятой. Ошибешься хоть на одну, дверь закроется. Потом с тобой будут долго беседовать. Расскажешь все, начиная с Петербурга и кончая завтрашним днем. Потом тебя переправят в Германию. Там будут с тобой работать. Дел немерено впереди.

— А если здесь все переменится?

— Сегодня переменится в одну сторону, завтра — в другую. Наступает время таких больших перемен, которые не снились самым великим пророкам.

— Когда я должен уходить?

— Не сразу. Повтори номер страницы.

— Триста семьдесят пятая, пятнадцатая и семнадцатая сверху. А том какой?

— Правильно. Том первый. Адрес повтори.

— Межу, двадцать один.

— Все правильно. И просто. Поверь мне, Зверев, будущее за такими, как ты. Ты — нелогичный. Ты — недисциплинированный. Ты вино пьешь. Но тебя любят там, наверху. Мы — профессионалы, у нас не было недостатков. И у нас ничего не получилось. Настает твое время. Твой век. Ты хребтом и третьей жилой работу свою сделаешь.

— Что ты себя хоронишь?

— Я устал. У меня работа была вредная для здоровья. А сейчас приказываю спать.

Зверев выполнил приказ, расслабился и заставил себя уснуть. Когда он утром открыл глаза, Бухтоярова в комнате уже не было.

Вроде бы ничего в аэропорту не происходило. Спецрейс из Варшавы, «участников фестиваля», стоял на третьей рулежке. Восемьдесят наемников борта не покидали, три представителя со спортивными сумками прошли в здание аэропорта, в таможенное крыло, немного погодя к самолету подъехал автобус, в него спустились еще девять человек, таких же ладных, с одинаковыми сумками, автобус провез их через все летное поле, и они прошли в другое крыло, где милиция и военный комендант. Еще через семь минут аэропорт был во власти коммандос, без единого выстрела, без крика, как и должно быть в таких случаях. Главное было пропустить борт, набитый людьми и оружием, по коридору из Варшавы. Пассажиров было мало, и они так ничего и не заметили. Просто милиционеры покинули по одному зал, вызванные по телефону. Теперь все, кто мог защитить аэропорт, со связанными руками лежали на полу комнаты отдыха персонала лицом вниз, под дулами автоматов. Некоторую опасность представляли два борта, которые вскоре должны были сесть в Калининграде. Первый, из Москвы, удалось перебросить на Минск без проблем. За столами диспетчеров сидели теперь люди Господина Ши. Киевский уже был на подлете, и экипаж недоумевал. Видимость — в норме, боковой ветер — отсутствует, топливо — на исходе. В последний миг сработала версия о нейтрализации теракта, и литовцы «согласились» принять самолет в Паланге. Потом порт закрылся «по погодным условиям».