Поэтический космос

Спектр Метаметафоры ныне доходит до не различимых взором инфракрасных и ультрафиолетовых областей, от космических инверсий пространства к инверсиям звука и самой семантики слова.

У поэзии есть свои внутренние законы поступательного движения. Где-то в 30-х годах замолкли обэриуты, позднее забыли Хлебникова. Ныне движение началось с той самой точки, на которой остановились тогда. Ныне зеркальный паровоз метаметафоры двинулся дальше.

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ПАРОВОЗ

шел с четырех сторон

из четырех прозрачных перспектив

он преломлялся в пятой перспективе

шел с неба к небу

от земли к земле

шел из себя к себе

из света в свет

По рельсам света

вдоль

по лунным шпалам я

вдаль

шел раздвигая даль прохладного лекала

входя в туннель зрачка Ивана Ильича

увидевшего свет в конце начала

он вез весь свет

и вместе с ним себя

вёз паровоз весь воздух весь вокзал

все небо

до последнего луча

он вез

всю высь

из звезд

он огибал край света

краями света

и мерцал как Гектор перед битвой

доспехами зеркальными сквозь небо...

-------------------------------------------------------------------

МЕТАКОД И ЛИТЕРАТУРА   – Обретение космоса –

И в Упанишадах, и в Апокалипсисе, и в «Голубиной книге» говорится о «космическом человеке», из которого возникает мир. Подобно Фениксу, горел и не сгорал Пуруша в индийских Упанишадах.

Весна была его жертвенным маслом, лето — дровами, а осень — самой жертвой...

Когда разделили Пурушу, на сколько частей он был разделен?

Чем стали уста его, чем руки, чем бедра, ноги?..

Луна родилась из мысли, из глаз возникло солнце...

Из пупа возникло воздушное пространство, из головы  возникло небо.

Из ног — земля, страны света — из слуха.  Так распре­делились миры.

Насколько живучей оказалась эта метафора, можно судить по видению Аввакума в тюремном остроге:

«Распространился язык мой и тело, а затем весь широк и пространен под небом стал. Вместил в себя небо, звезды и всю вселенную.

Так добро и любезно на земле лежати и светом одеянну и небом покрыту быти...»

Это чрезвычайно примечательный древний образ, когда человек вмещает в себя и небо, и звезды, и всю вселен­ную. Он становится не узником, заключенным внутри бездны, а ее наиполнейшим вместилищем.

Поэта не смущает, что человек мал, а вселенная не­измеримо больше, ибо для него есть иное, тайное зре­ние, где меньшее вмещает большее, а последний стано­вится первым. Само небо становилось кожей вселенского человека, а его телесная нагота затмевала сияние всего мироздания: «Одеялся светом, яко ризою, наг на суде стояще».

Если «царь небесный» предстоял наг, то царь земной, наоборот, облачался в звездные ризы — «одеялся светом». Он надевал иа себя корону, усыпанную драгоценными камнями, символизировавшую звездный купол, усыпанный звездами, и он держал в своих руках державу и скипетр — луну и солнце.

Ярчайший образ такой человекоподобной вселенной и та­кого вселенского тела запечатлен в архитектуре древне­русского храма. Здесь купол символизировал невидимое небо, а нижняя часть — землю; вся служба в песнопениях и действии повторяла космогоническую историю сотворе­ния мира и человека.

Светлое здание невидимой, внутренней вселенной, каза­лось, содрогнулось и рухнуло, когда Петр I привез из Европы готторпский глобус и установил его на бесплатное обозрение. Грозный самодержец призывал этим шагом от­вратить свой взор от символической иллюзорной вселен­ной храма и обратить его в реальную звездную бес­конечность. Внутренний купол готторпского глобуса — пер­вого русского планетария — должен был заменить собой внутренний купол храма. Смотрите, вот она, звездная бездна, окружающая человека.

Срывалась внешняя позолота, с храмов падали на землю колокола. Но вместе с тем срывалась и космическая оболочка с телесного облика человека. Теперь царь не выходил к народу, «одеянный светом, яко ризою». Ризы, символизирующие звездное небо, были сброшены, их сме­нил скромный мундир бомбардира Преображенского полка. Трудно было представить эту обыденную телесную обо­лочку вместилищем всей вселенной. Недаром Петр I так любил демонстрировать хрупкость и непрочность человеческого тела, заставляя придворных присутствовать при вскрытии трупов. Петр словно хотел сказать голосом своей эпохи: посмотрите, здесь все чрезвычайно про­сто, здесь нет никаких небес, здесь только мускулы и кости.

Отец Петра с трепетом читал письма Аввакума, где тот говорил о своих вселенских видениях. На Петра такое письмо не могло бы произвести серьезного впечатления. Тело перестало быть «телесным храмом». Храм превратил­ся в здание, демонстрирующее могущество «архитектора вселенной», блещущее парадом и подавляющее своей мо­щью. Петропавловский, Исаакиевский, Казанский – вот соборы петровской и послепетровской эпохи. Их не срав­нишь с храмом Покрова на, Нерли, с соборами Москов­ского Кремля, с Киевской и Новгородской Софией. Образ человекоподобной вселенной исчез. Купол стал больше похож на потолок планетария. Каково место человека в этой бесконечной звездной бездне?

У Державина это слепящий восторг человека, находя­щегося в центре звездной бесконечности и управляющего ею: «Я связь миров повсюду сущих...» Однако предсмерт­ные строки поэта пронизаны другим ощущением. Восторг сменяется глухим разочарованием и ужасом перед черной бездной.

Зияющее «жерло вечности», пожирающее человека,— вот что увидел поэт в окружающем его мировом прост­ранстве. Теперь сама Гея — природа — стала пожирательницей своих детей. Именно так и говорится у Тютчева об этой бездне — природе.

Все та же пылающая бездна «звезд полна», но теперь она рождает другие образы. Пусть это не Кронос, пожи­рающий своих сыновей, а пушкинская «равнодушная при­рода» — природа-мать, но мать, равнодушная к своим де­тям. Это не богородица — матерь мира, о которой пелось, что чрево ее пространнее небес. Это не заступница, спускаю­щаяся в ад, чтобы облегчить муки грешников в «хождении по мукам». Это равнодушная, чуждая человеку косми­ческая природа, и храм здесь другой. О нем писал Турге­нев в своих «Стихотворениях в прозе».

Вселенная-планетарий, вселенная-обсерватория лишь на первых порах вызывала восторг поэтов. Но все чаще восторг сменялся разочарованием и ужасом на краю звездной бездны.

Скользим мы бездны на краю,

В которую стремглав свалимся;

Приемлем с жизнью смерть свою,

На то, чтоб умереть, родимся,

Без жалости все смерть разит:

И звезды ею сокрушатся,

И солнцы ею потушатся,

И всем мирам она грозит.

(Г.Державин)

У Достоевского Иван Карамазов в воображаемой беседе С чертом припоминает забавнейший анекдот, сочиненный им еще в гимназии. Некий человек после смерти за свои сомнения обречен шествовать по вселенной, по той самой пустой вселенной, в которую он глубоко верит. «Присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадриллион ки­лометров...» Путник прошел это расстояние за биллион лет.

Это ньютоновская бесконечная бездна, простирающаяся вглубь и вширь периодически, однообразно и монотонно. Это ньютоновское бесконечное время и бесконечное прост­ранство, пожирающее миры и дела людей. Здесь ца­рил однообразный, безжизненный космос, и норой каза­лось человеку XIX века — «его же царствию не будет кон­ца». Но конец этому царствию наступил в XX столетии.

Оказалось, что нет этой бесконечной бездны, нет абсо­лютного времени. Ведь еще в двадцатые годы девятнад­цатого столетия в этом направлении шел Лобачевский. Но его высмеяли, не поняли. Над воображаемой геомет­рией смеялись, называя ученого «воображаемым профес­сором».

Лобачевский пытался проверить свою геометрию в кос­мосе, измеряя астрономические звездные расстояния, он пытается открыть для этого специальный семинар в уни­верситете, ввести высшую геодезию и теорию фигуры зем­ли, но ученые мужи отклонили это ходатайство. На евкли­дову-то геометрию времени не хватает, а тут еще какая-то воображаемая!