Поэтический космос

 И «есть независимые переменные, с изменением которых ощущения разных рядов — например: слуховые и зри­тельные или обонятельные — переходят одно в другое.

Так, есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва» превратится в кукование кукушки или в плач ребенке» станет им» .

Хлебников предсказывает, что «единое», протяженное многообразие пространства-времени, ныне воспринимаемое человеком разрозненно, рано или поздно будет восприниматься в целом. Это приведет к слиянию пяти чувств, к новому видению Мира, ради которого должна сегодня работать поэзия.

Эта вера была незыблемой на протяжении всей его жизни. В одном из последних прозаических отрывков не­задолго до смерти поэт писал:

«Я пишу засохшей веткой вербы, на которой комочки серебряного пуха уселись пушистыми зайчиками, вышед­шими посмотреть на весну, окружив ее черный сухой прут со всех сторон.

Прошлая статья писалась суровой иглой лесного дико­браза, уже потерянной...

За это время пронеслась река событий...

Но самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это «вера 4-х измерений»...

3.IV.1922».

«Вера 4-х измерений» — это теория относительности Эйнштейна, в которой как бы подтвердилась догадка поэта о существовании единого пространства-времени-

Свое юношеское «Завещание» Хлебников писал в пред­чувствии великого открытия, которое спустя пять лет было сформулировано на основе теории относительности Аль­берта Эйнштейна математиком Германом Минковским в 1908 году:

«Взгляды на пространство и время, которые Я хочу изложить перед вами, развивались на основе экспери­ментальной физики, и в этом их сила. Они радикальны. Отныне пространство само по себе и время само по себе обратились в простые тени, и только какое-то единство их обоих сохранит независимую реальность».

Слова эти ясно перекликаются с «Завещанием» юного студента, еще не известного в литературных кругах. Хлеб­ников прослушал курс геометрии Лобачевского и, размыш­ляя о ней, поставил перед собой задачу связать пространство со временем.

Эйнштейн и Минковский пришли к выводу о суще­ствовании четвертой пространственно-временной коорди­наты, исходя косвенным образом из тех же идей Лоба­чевского.

Однако Хлебников шел иными путями, и его понимание пространства и времени было и остается до настоящего времени совершенно феноменальным.

Отрывок «Завещания» дает ясно почувствовать, как преломились в сознании поэта идеи Лобачевского. В от­личие от Минковского и Эйнштейна он считал, что про­странство и время соединяются в человеке. Здесь, в сфере живого мыслящего существа, образуется тот узел, где пере­секаются параллельные прямые. Здесь готовится гигантский скачок не только сквозь бездны космического пространства, но и сквозь бездны времени. Человечество должно «про­расти» из сферы пространства трех измерений в простран­ство-время, как листва прорастает из почки, «воюя за объем, веткою ночь проколов».

Как уже говорилось ранее, в трудах академика В. И. Вер­надского высказана сходная мысль: крупнейший ученый считает, что именно пространство живого вещества обладает неевклидовыми геометрическими свойствами.

Когда-то Ломоносов увидел в гласных звуках образ Пространства. Так, звук «А» указывал направление ввысь:

Открылась безднА звезд полнА;

ЗвездАм числа нет, бездне днА.

Хлебников спустя двести лет продолжал мысли Ломо­носова о пространственной природе звука, распространив ее не только на гласные, но и на согласные звуки. Воз­никла «звездная азбука», о которой речь в дальнейшем.

В одной из его записей говорится, что если язык Пуш­кина можно уподобить «доломерию» Евклида, не следует ли в современном языке искать «доломерие» Лобачевского. «Доломерие» — славянская калька со слева «геометрия»: гео — дол, то есть пространство. Расшифровка этой мысли проста и высоко поэтична. Ев­клидова геометрия основывается на обычном опыте человечества. «Доломерие» Лобачевского иного рода, оно осно­вывается на необыденном. Для того чтобы представить его, нужно оторваться от повседневности и очевидности. Таков неожиданный отрыв Хлебникова от привычных зна­чений звука.

Все поиски в области расширенной поэтической семан­тики звука шли в одном направлении: придать протяжен­ному во времени звуку максимальную пространственную изобразительность. Звук у Хлебникова — это и простран­ственно-зримая модель мироздания, и световая вспышка, и цвет.

Если читать звуковые стихи Хлебникова, пользуясь дан­ным поэтом ключом к их пониманию, то каждый звук приобретает сияющую цветовую бездонность, перед глазами возникают величественные пространственные структуры, изменяющиеся, превращающиеся друг в друга, творящие из себя зримые очертания неочевидного мира.

Для Хлебникова зримый мир пространства был за­стывшей музыкой времени. Он чувствовал себя каким-то особо тонким устройством, превращающим в звук очер­тания пространства и в то же время превращающим не­зримые звуки в пространственные образы.

Он, действительно, onространствливал время И придавал пространству текучесть времени.

Пусть мглу времен развеют вещие звуки

Мирового языка. Он точно свет. Слушайте

Песни «звездного языка».

Итак, вот видимое звучание «звездной азбуки». Мировое энмерное пространство-время, как айсберг, возвышается лишь тремя измерениями пространства над океаном невидимого. Но наступит время, когда рухнет барьер между слухом и зрением, между пространственными и временными чувствами, и весь океан окажется в чело­веке. В этот миг голубизна василька сольется с кукова­нием кукушки, а у человека будет не пять, а одно, новое чувство, соответствующее всем бесчисленным измерениям пространства, тогда «узор точек» (чувств) заполнит «пустующие пространства» и в каждом звуке человек увидит и услышит неповторимую модель всей вселен­ной.

Звук «с» будет точкой, из которой исходит сияние. Звук «з» будет выглядеть как луч, встретивший на пути преграду и преломленный: это «зигзица» — молния, это зеркало, это зрачок, это зрение — все отраженное и пре­ломленное в какой-то среде. Звук «п» будет разлетающимся объемом — порох, пух, пар; он будет «парить» в простран­стве, как парашют.

Эти звуковые волны, струясь и переливаясь друг в друга, сделают видимой ту картину мироздания, которая откры­лась перед незамутненным детским взором человека, впер­вые дававшего миру звучные имена. Тогда человек был пуст, как звук «ч», как череп, как чаша. В темной чер­ноте этого звука уже рождается свет «с», уже луч преломля­ется в зрение, как звук «з».

Распластанный на поверхности земли и приплюснутый К ней силой тяготения, четвероногий распрямился и стал «прямостоящее двуногое» — «его назвали через люд», ибо «л» — сила, уменьшенная площадью приложения, благо­даря расплыванию веса на поверхности. Так, побеждая вес, человек сотворил и звук «л» — модель победы над весом.

Ныне звуки в языке выглядят как «стершиеся пятаки», их первоначальное пространственно-временное зна­чение, интуитивно воспринятое в детстве человечеством, забыто. О нем должны напомнить поэты. Но древние слова, как древние монеты, хранят в начале слова звук — ключ к их пониманию.

Так, в начале слова «время» стоит звук «в», означающий движение массы вокруг центра. Этим же знаком обозначен «вес» — нечто прикованное к своей орбите, но стремящееся разбежаться и улететь. В результате получается «враще­ние». Вес, время, вращение — вот модель попытки вы­рваться за пределы тяготения. В результате получается движение планет по кругу, по орбите вокруг центра тя­готения.

В противоположность этому стремлению вырваться за пределы тяготения есть центростремительная сила вселен­ной, выраженная в структуре звука «б». Это тяжкое бремя веса. Чем больше сила тяжести, тем медленнее течет вре­мя (это предположение Хлебникова подтвердилось в общей теории относительности, которую Хлебников справедливо назвал — «вера 4-х измерений». Итак, в момент слияния чувств мы увидим, что время и пространство не есть нечто разрозненное. Невидимое станет видимым, а немое пространство станет слышимым. Тогда и камни заговорят, зажурчат, как река времени, их образовавшая: