Поэтический космос

Можно было бы расширить круг таких примеров, но и без того уже ясно, что душевный и интеллектуальный опыт человека является как бы косвенным источником информации о реальностях мироздания, недоступных внеш­нему обыденному опыту человека. Здесь, говоря языком Вернадского, «научная мысль как планетарное явление»  смыкается с таким планетарным явлением, как искусство и внутренний   мир человека.

Естественно, возникает вопрос: а не существует ли некий единый код живой и неорганической материи, лежащий в основе такого единства научной и художественной мысли? Художественное и психологическое время-пространство (хронотоп) структурно совпадает по духу с новейшей космо­логией — вот что интересно.

С другой стороны, в этом нет ничего удивительного. Функциональная асимметрия правого и левого полушарий мозга известна. В целом возникла такая картина: правое — эмоции, левое — логика. Хотя в жизни все переплетено, ясно, что научное познание больше связано с доминантой левого полушария, а художественное тяготеет к правому. Мы как бы обладаем двумя равноправными моделями, и нет ничего удивительного в том, что на каком-то витке познания оба кода слипаются в один м е т а к о д.  Здесь в равной мере участвует и научное, и художественное видение.

Вернемся теперь к интуитивным прозрениям Андрея Белого о выворачивании в космос. Есть ли здесь нечто абсолютно новое даже по сравнению с известными художест­венными моделями? Есть несомненно.

Но сути дела, в прозе Белого человек впервые соприкос­нулся с относительностью внутреннего и внешнего, что даже в сказках обнаружить довольно трудно. Вернадский, уделяв­ший громадное внимание особой значимости асимметрии правого и левого в реальном мире, фактически пролагал пути к более пристальному изучению и других характеристик пространства (верх-низ, правое-левое, внутреннее-внешнее).

Реально с относительностью верха и низа человек сопри­коснулся лишь в невесомости. Хотя у Ж. Верна, а позднее и у Циолковского невесомость была подробно описана, все же для каждого, кто не побывал в космосе, это пространство так и остается по-человечески не освоенным. Нет под ногами земли, нет тяжести. В настоящее время человек идет в кос­мосе по пути имитации привычных земных условий, но это возможно лишь до какого-то предела... Между тем духовное, художественное, психологическое внедрение в космос не имеет пределов. И здесь наша мысль пока что, говоря слова­ми Пушкина, «ленива и нелюбопытна».

Программа Вернадского предусматривает непрерывное возрастание роли живого и мыслящего вещества в космосе. Обычно мы представляем себе чисто технический путь тако­го расширения. Между тем техническая экспансия имеет свои пределы. Хотя могущество техники будет расти всегда, оно тем не менее никогда не выйдет за пределы, очерчивае­мые возможностями самой техники. Рост духовного и интеллектуального могущества человека, в отличие от технического, действительно беспределен. Учение о ноосфере обычно воспринимают как программу нашего технического проник­новения в космос. На самом деле ноосфера может беспре­дельно расширяться в границах одной черепной коробки.    В ноосфере Вернадского художественному познанию отведена весьма важная роль. Мы же, говоря о ноосфере, все время кренимся в сторону левого полушария, то есть к науке. Изучение закономерностей метакода могло бы основательно выпрямить эту линию.

В чисто условном плане есть все основания говорить о возникновении «антропной физики» и «антропной космоло­гии». Возможно, что предвестием здесь были космологи­ческие образы Андрея Белого и Хлебникова. На первый взгляд может показаться, что нет никакой объективной связи между категориями физики или космологии и обыч­ным ненаучным отражением этих же реальностей в повсе­дневной жизни; но это только при неглубоком подходе.

Понятие о тяжести по-разному отражено в законе все­мирного тяготения и в жалобе человека, что «на душе тяже­ло», однако между этими крайностями есть некоторая за­висимость и тонкая взаимосвязь. Без психологического ощущения тяжести было бы невозможно понять закон все­мирного тяготения. Наша привычка делить познание на объективное и субъективное почему-то не учитывает третью, промежуточную, субъективно-объективную область мира, где «внутреннее» и «внешнее» замещаются друг другом так же успешно, как «верх» и «низ» в невесомости.

Чувство тяжести и легкости не нуждается в специальных комментариях. Гораздо сложнее определить, что такое чув­ство внутреннего и внешнего. Эти направления в простран­стве плохо изучены. Когда-то Вернадский продолжил иссле­дования Пастера в области таких загадочных и, казалось бы, субъективных понятий, как «левое» и «правое». Его выводы о несомненной объективной значимости этих направлений сегодня блистательно подтверждены и в квантовой физике, и в химии, и в биологии.

Не следует ли распространить эти исследования на сферу понятий «внутреннее» и «внешнее»?

Возвращаясь к метафорическим впечатлениям Андрея Белого, задумаемся, что произошло с писателем, создавшим мимолетно образ живого и мыслящего существа, для которо­го нет внутреннего и внешнего. Это существо бесконечно распространено в космос и как бы объемлет себя мирозданием. Разумеется, существуют математические модели тако­го пространства в современной топологии, есть и физические эквиваленты такой структуры — это вселенная-микрочасти­ца, получившая сразу три наименования: планкион, максимон, фридмон.

Герой Андрея Белого и почувствовал себя такой части­цей-вселенной. Он внутри и вовне, в ограниченном и бесконечном объеме мироздания одновременно. Вспомним снова описание сферы Паскаля, данное Борхесом.

«Джордано Бруно заявил, что мир есть бесконечное след­ствие бесконечной причины и что божество находится близ­ко, «ибо оно внутри нас еще в большей степени, чем мы сами внутри нас». Он искал слова, чтобы изобразить людям Коперниково пространство, и на одной знаменитой странице напечатал: «Мы можем с уверенностью утверждать, что Вселенная — вся центр или что центр Вселенной находится везде, а окружность нигде».

...Идея абсолютного пространства, которое для Бруно было освобождением, стала для Паскаля лабиринтом и безд­ной. Этот страшился Вселенной и хотел поклоняться Богу, но Бог для него был менее реален, чем устрашающая все­ленная. Он сетовал, что небосвод не может говорить, сравни­вал нашу жизнь с жизнью потерпевших кораблекрушение на пустынном острове. Он чувствовал непрестанный гнет физического мира, чувствовал головокружение, страх, оди­ночество и выразил их другими словами: «Природа — это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность ни­где». ...И колебания рукописи показывают, что Паскаль начал писать: «Устрашающая сфера, центр которой везде, а окружность нигде».

Совсем иначе выглядит эта сфера у Л. Толстого, ибо она заполнена человеком, его духовным бесконечным простран­ством.

У Андрея Белого это духовное пространство слилось с телесно-физическим.

В свое время К. Э. Циолковский в статье «Животное космоса» создал образ человека-сферы как идеального оби­тателя космического пространства, о чем подробнее впереди. Светящийся шар, питаемый светом,— это действительно оптимальное решение для жизни во вселенной Ньютона; но во вселенной Эйнштейна, пожалуй, более уместна модель Андрея Белого. Здесь сфера Циолковского как бы вывернута через себя внутрь и наружу, ей даны координаты других измерений. Такие геометрические преобразования возможны в неевклидовой геометрии, что опять возвращает нас к неевклидовой геометрии живого вещества.

А что если интуиция подсказала Белому не фантасти­ческий, а вполне реальный прообраз человека космического? Существо, наделенное внутренне-внешним восприятием про­странства, никогда не могло бы указать на границы своего тела: ведь любая веха означала бы, что здесь пролегает межа между человеком и космосом. Для героя Андрея Бе­лого такой грани нет. Он объемлет космос изнутри и снару­жи, как косточка обнимается с мякотью персика. В метафоре Белого «мякоть» — это весь зодиак, но что мешает включить Сюда весь «внешний» космос?